Вступление в должность - Лидия Вакуловская

— Три банки…

— Одним заходом?

— Одним…

— Ну, еще парочку таких порций на сердце — тебе сам академик Амосов не поможет!

— Юрий Петрович, я шприц кипячу, — сказала ему Любушка. — Надо сделать укол кордиамина.

— Не надо. Полежит — пройдет. Впрочем, давайте перенесем его в палатку.

— Я сам, — приподнялся Слава.

— Давай сам, — не стал возражать доктор. — Мы только поддержим.

Доктор, Володька и корреспондент помогли Славе встать, повели к Васину. Женщины разошлись по своим палаткам, за ними убежали дети. На дворе остались только собаки — чтобы вовремя извещать хозяев о приближении соседей, а в случае приближения зверя — вовремя известить сразу всех: и хозяев, и соседей…

С блеклого, притуманенного неба начал срываться снег — пухлые редкие комочки. Пролетит, покружит белый комочек — и нет больше. Опять сорвется, покружит, присядет на мох, застынет одуванчиком. Несколько легких хлопьев село Любушке на рукав стеганки, когда она укладывала в ящик разбросанные по земле коробки и пакеты с медикаментами. Уложив все как следует, Любушка пошла к Никитовым забрать оставленную у них тетрадь.

Никитов с корреспондентом распиливали за палаткой лиственницу, Саша Ивановна помахивала топором. Ловко помахивала: тюк — кругляк дал продольную трещину, тюк — распался на четыре полешка. Егор Егорович помогал отцу: подталкивал его сзади в такт движениям пилы. И все время поправлял спадавшую на глаза ушастую шапку.

— Люба, попили с Егором Ивановичем, я сфотографирую, — сказал ей корреспондентки ушел в палатку за фотоаппаратом.

Вчера; до истории с дракой, корреспондент перефотографировал все, что мог, и все, что видел: женщин, носивших продукты, Славу и Любушку, ворочавших в санях ящики, детей, собак, оленей; палатки, Данилова в обнимку с белым вожаком, Васина верхом на чалыме. У корреспондента было несколько фотоаппаратов, один — с большим толстым объективом, вроде подзорной трубы.

Сейчас он вышел из палатки с этим аппаратом-трубой, наставил его на Любушку, пилившую с Никитовым, потом — на Никитова, на Сашу Ивановну. Он заходил с одного, с другого боку, приседал, просил обернуться, улыбнуться, поднять голову. Егора Егоровича посадил на рыжую Таньку, поправил ему шапку, сказал, чтобы он смеялся. Егор Егорович надувал и без того толстые щеки, сопел и не хотел смеяться.

— Егор Егорович, самолет летит! — крикнул корреспондент, показав рукой вверх.

Мальчик задрал голову, заулыбался, приоткрыл рот и замер, вглядываясь в мутную серость неба. Аппарат щелкнул.

…Снег повалил гуще. Белые хлопья уже не кружились, они падали ровно, строго друг за дружкой, будто скользили с неба по невидимым нитям. Густые хлопья совсем занавесили долину, когда в нее так же неслышно, Как вчера, вошло стадо. И как вчера, о его приходе известил перезвон колокольчиков.

В это время Любушка уже пришла от Никитовых и пилила дрова с Олей. Олин крикун спал, они успели распилить две лиственницы и взялись за третью. Любушка видела, как позади стада ехали верхом на чалымах и о чем-то разговаривали Данилов и Васин. Потом Данилов погнал чалыма к своей палатке, но стороной, чтобы не проезжать мимо Любушки и Оли. А Васин свернул к ним, спросил Олю, где Николай, и, услышав, что еще не вернулся, сказал ей, что завтра тоже пойдет на барана. Олины собаки привычно затявкали на него, но сразу же умолкли, не успев даже как следует продрать глотки.

— Привыкаешь у нас? — спросил Васин Любушку.

— Привыкаю, — ответила она.

— Привыкнешь, — повторил он и поехал к соседней палатке.

Вечер надвинулся сразу. Только что было светло, потом вдруг стало серо, и серость быстро обратилась в черноту. Так же внезапно перестал валить снег. Только что Густо летели хлопья — и уже пуст воздух. Будто снег, задумав покрыть долину и сопки, разошелся, разогнался во всю мочь, да вдруг выдохся и скис, недоделав начатое.

Не было шести, когда темнота погнала Любушку и Олю в палатку. И как раз вовремя — проснулся и заплакал маленький. Старший дети, пока они пилили, спокойно забавлялись всякими игрушками, но тут и они захныкали, прося есть.

Оля быстро всех успокоила: маленькому дала грудь, старших накормила консервированным борщом, напоила чаем.

И как раз тогда в палатку вошел Данилов. Сперва Данилов, за ним — Слава.

— Здравствуйте, это мы, — шутливо сказал Любушке Слава. — Вот бригадир поговорить с тобой хочет.

Любушка колюче глянула на Данилова, подвинулась на постели из веток и одеял, сказала Славе:

— Садись, Слава. Как ты себя чувствуешь?

— Да ну, ерунда, — усмехнулся он. — Жив и невредим. — Вид у него был вполне здоровый, щеки румянились с мороза.

— Сладкое больше не кушай, — засмеялась Оля. — Кофе-сгущенка — сладкое, ты как ребенок наелся. Слышал, что доктор сказал?

— Слышал, слышал, — смутился Слава. И обернулся к Данилову: — Садись, бригадир, чего стоишь? Вот на ящик садись и говори.

— Данилой не спеша присел на ящик, не спеша снял шапку.

— Так, значит… Извини меня. Я вчера глупый был… Больше так не повторится, — сипловато сказал он, глядя прямо на Любушку.

Потом надолго умолк, понурив голову.

— Ты его прощаешь? — спросил Любушку Слава, Любушка не ожидала этого — Данилов сам пришел к ней и просит прощения! Она смутилась и растерялась.

— Я, конечно, прощаю, — сказала она. — Но вы вчера очень плохо поступили… Из-за вас вчера праздник сорвался… И вообще, — она запнулась, не зная, что еще сказать.

— Больше так не повторится, — снова проговорил Данилов, не поднимая головы.

— Смотри, Данилов, еще раз такую бузу подымешь — полетишь с бригадиров! — строго сказал ему Слава.

Данилов тяжко вздохнул.

— Ты всегда прощения просишь, потом палку берешь, — вмешалась Оля. — Ты летом. Николая просил, потом зуб ему выбил. Ты всегда такой дикий.

— Тогда вино возить не надо. Когда вино нет — драка нет, — с тоской ответил Данилов.

Он поднял на Любушку узкие глаза, и в них — такая затаенная боль, что Любушке стало бесконечно жаль Данилова. И стыдно за себя, за то, что она позволяет ему просить у нее прощения, извиняться, почти унижаться перед нею.

— Правильно, не надо привозить вино, — сказала она Данилову, — Я напишу Казаряну.

— Не надо возить… Тьфу вино! — плюнул себе под ноги Данилов.

— Ладно, Данилов, знаем тебя, — сказал ему Слава. — Тебе не привези, ты нарты в поселок погонишь, бузу подымешь. Словом, я тебе сказал?.. Смотри у меня!

Любушке не понравилось, что Слава таким приказным тоном разговаривает с Даниловым. Конечно, Славу знают во всех бригадах, пастухи, наверно, уважают его — он возит им продукты и почту. Но зачем же покрикивать на Данилова, даже если он и сотворил негодное?..

— Вы когда собираетесь откочевывать? — спросила Любушка Данилова, чтобы переменить неприятный разговор.

— Завтра будем манатки возить. Трактор уйдет — будем возить, — сипловато ответил Данилов.

Продукты, заказы, перепись детей — все это было временной заботой Любушки. Главная ее забота — олени, для этого ее сюда прислали. И она стала расспрашивать Данилова об оленях. Бригадир отвечал, что молодняка при отеле потеряли мало, всего четырнадцать телят, поэтому мало сдали пыжика, что кораль хорош, они его ремонтировали, подновили жерди, что копытка пока, не замечается, что бруцеллезные олени есть. Бруцеллезные отстают от стада, с ними морока при перегоне. На той неделе двух задрал волк.

— Завтра я посмотрю стадо, больных лучше отбить и выпасать отдельно, — сказала ему Любушка. И раскрыла свою тетрадь. — Казарян просил узнать некоторые цифры. Давайте по порядку. Сколько за последний месяц пало оленей?

Данилов наморщил лоб, припоминая. Коричневое лицо его напряглось, отчего туго натянулась на скулах потрескавшаяся, задубелая кожа.

— Может, двадцать, может, тридцать, — неуверенно произнес он.

— А точно сколько?

— Точно сорок, — подумав, сказал Данилов.

— Почему же вы говорили: двадцать — тридцать?

— Это я вспоминал…

— Хорошо, запишем сорок. А сколько отбилось?

— Отбилось сто, — не задумываясь, ответил Данилов.

— Сто, — повторила и записала Любушка. — А сколько звери задрали? С теми двумя, что вы говорили?

— Задрали десять олешка, — немедленно сообщил Данилов.

— Десять… Значит, сколько же сейчас в стаде оленей? — Любушка прикидывала в уме цифры.

— Две тысячи, — твердо сказал Данилов.

— Как — две тысячи? Куда же остальные делись?

— Остальной в стаде ходит.

— Постойте… Всего пропало сто пятьдесят оленей, — объясняла Данилову Любушка. — По данным на первое сентября — в бригаде две тысячи пятьсот двадцать пять оленей. Если сейчас две тысячи, то где еще триста семьдесят пять?

— Да он их не считал, верно, Данилов? — насмешливо сказал Слава. — Когда вы последний раз пересчитывали стадо?