Закодированный - Алексей Слаповский

– Дурак ты, – сказал Саша и поторопился догонять мою жену.

Дальнейшее – нелепо, невероятно. Но это произошло, случилось. Через десять минут: звонок в дверь. Я открыл. Саша держит на руках стонущую, бледную как мел Нину. Пока укладывали ее, он рассказал, что догнал ее у угла дома, взял за руку, хотел что-нибудь сказать, но она вырвалась, крикнула: «Отстань!» – и бросилась за дом – куда? ведь там пустырь, – но она ничего не различала, кругом темень, а за домом глубокая траншея под теплотрассу, месяца три уж как разрыта и, естественно, без ограды, без страховочного освещения, – и Нина упала со всего маху вниз, на трубы. Хорошо, если только ушибы, но могут быть переломы.

Нина стонала от боли. Решили скорую не вызывать, отвезти ее на моей машине в больницу, где работает Саша.

…Убогое освещение, убогие коридоры. Санитары. На каталку. Повезли делать рентген. Я остался в коридоре, Саша – вместе с санитарами.

Его не было долго.

Очень долго.

Наконец появился.

– Ну и что? К ней можно пройти?

– Она в реанимационном отделении.

– Что?!

– Не ори! Переломы ребер с правой стороны, внутреннее кровоизлияние… – Саша запнулся.

– Ну? Что еще?

– Еще? Разрыв печени, вот что еще! – сердито сказал Саша. – Думаешь, обманывать тебя буду? Готовься ко всему.

– То есть? Она что, и умереть может?

– Все могут умереть, – сказал Чикулаев. – Пойду гляну.

– Я тоже!

– Стой здесь! Меня и самого-то в операционную не пустят. Так, покручусь…

Ясно. Он просто не хотел быть рядом со мной. Переживания родственников оперируемых больных ему до тошноты надоели.

И вообще, вопрос жизни или смерти моей жены был для него вопрос не личный, а профессиональный.

Я думал о многом. В том числе:

Итак, она умрет. Я похороню ее на старом городском кладбище. Я буду приходить туда каждую неделю. Смотреть на ее лицо в граните, взглядывать сквозь листву на синее небо – и плакать чистыми слезами печали… Не этого ли я хотел?

Потом я, кажется, дремал.

Стоя, как лошадь.

Меня пустили к ней только к обеду следующего дня. Палата была для тяжелых; на мое появление никто не прореагировал.

– Она еще не совсем отошла, – сказал врач за спиной. – Но оттуда вылезла. Это наверняка.

– Откуда?

– Оттуда, – сказал врач и вышел.

Лицо Нины было желтым, с синими кругами вокруг глаз. Оно было незнакомым, страшным. Я сел на табурет возле постели. Ресницы ее задрожали, она открыла глаза. Зрачки плавали, но вот удержались, повернулись – она посмотрела на меня.

Я улыбнулся.

– Уйди, – прошептала Нина. – Я тебя ненавижу.

И устало закрыла глаза.

Я посидел еще немного и вышел.

Открывая дверцу машины, вдруг ослаб, облокотился о крышу.

Капнуло: дождь, что ли, пошел?

Слезы. Скажите на милость!

Я был счастлив. Я любил ее.

Закодированный, или Восемь первых глав

1. Закодированный

И опять снится Непрядвину тот же сон: будто идет он неизвестно куда и неизвестно зачем и вдруг видит, как прямо на тротуаре из ящиков продают водку, много бутылок, сотни бутылок, тысячи бутылок прозрачно-хрустальной жаждоутоляющей жидкости, и мгновенно вспыхивает в нем жгучее желание, он бросается к ящикам, воровски хватает две бутылки (и зачем? – ведь мог бы честно купить! – но сон этого не объясняет), бежит что есть мочи, тут же сзади – милицейские свистки, топот ног, улюлюканье, он бежит, бежит, а погоня не отстает, он сворачивает за угол, влетает в какой-то темный подъезд, прячется за дверью, зубами открывает пробку, запрокидывает голову и пьет, лакает, глотает, чтобы успеть напиться до того, как его схватят. Но никто его не хватает, тут же наваливается тяжелое опьянение, тут же оно переходит в похмелье, и вот Непрядвин просыпается – во сне – с мелко и часто бьющимся сердцем и пониманием того, что сейчас обязательно умрет. Но понимает – во сне, – что это всего лишь сон, переворачивается на другой бок и, не просыпаясь, погружается в другой сон, однако и этот не лучше: шумное застолье, чья-то свадьба, возможно, его собственная, поскольку он в черном костюме, а рядом белеет и пенится фатой что-то невестообразное, к чему он, впрочем, не проявляет интереса, он все считает, все подсчитывает бутылки этого обильного застолья: хватит ли ему? – и видит, что хватит, но тем не менее жадно пьет полными стаканами, пьет, пьет, – и опять пробуждение, на этот раз настоящее – с холодным потом, бьющимся лихорадочно сердцем, с мыслью-криком: что же я наделал?!…

Он открывает глаза. Он уже понимает, что это был сон, но, как бы для проверки, подносит руку к лицу, видит, что пальцы не дрожат, берет сигарету из пачки, лежащей на полу, закуривает – нет, и вкус дыма не такой, как с похмелья, значит он жив, жив, будет жить.

Раньше такие сны случались раз в неделю, потом примерно раз в месяц, потом совсем исчезли, и прошел год, и он готовился уже в душе своей отметить первый юбилей исцеления – и сны опять стали мучить, являясь почти каждую ночь, и их однообразие: или кража бутылок, погоня и поспешное питье, или роскошное застолье – представляется ему чуть ли не роковым, означающим неизбежность срыва.

А год назад или, если быть точным, год и месяц назад он проснулся на этом же диване, в этой же комнате и молча стонал, потому что стонать вслух не было сил. Он очнулся после двухнедельного запоя. Очень хотелось в туалет – но как подняться, как дойти? Если бы вот облегчиться, тогда, может, хватит сил, однако если облегчиться, то не будет и надобности идти в туалет… Он повернул голову, увидел лежащую неподалеку пустую бутылку. Протянул руку – не достал. Поелозил, придвигаясь к краю. Вытянул руку. Опять не достал. Передохнул. Опять поелозил. На этот раз кончики пальцев коснулись бутылки, он подкатил ее к себе, взял в руку. Лежа на боку, расстегнулся (он спал не раздеваясь), использовал бутылку и осторожно поставил ее подальше от себя.

Теперь – лежать. День, ночь, сутки. Иного выхода нет. Он неспособен сейчас звонить друзьям и знакомым, искать денег на выпивку или саму выпивку. Всё, край. Он неспособен даже сделать несколько шагов, чтобы выйти из комнаты и попытаться занять у соседей по коммуналке; впрочем, это дело заведомо безнадежное, кого ни взять – или бедны, или скупы, или сами пьют, и вообще, к его поселению здесь отнеслись безразлично, да и он не стал перед ними заискивать, как это иногда делают интеллигенты (интеллигенты по профессии), изображая из себя простых и народных. Нет, он не прост и не народен – вот и расплачивайся теперь, никто тебе, подыхающему, не поднесет, никто не выручит по-соседски. Остается лежать, терпеть и думать. Мысли в таких случаях всегда одни и те же. Сперва наскоро (как виноватый школьник шмурыгает носом, бубня, что больше так не будет): тридцать шесть лет возраста, работа в молодежной газете, затем в новом коммерческо-культурном издании «Авангард»… параллельно: женитьба на девушке Ангелине, Геле, рождение дочери Галины, Гали, развод, размен, поселение в коммуналке, в этой вот комнатушке… параллельно: пьянство поначалу от избытка жизненной бодрости, потом от ее недостатка, потом по идейным соображениям с долей социально-политической рефлексии, потом – от чувства хлынувшей свободы, потом от чувства обманутых надежд, а потом и просто так, вполне физиологично…

Отведя душу вот этим шмурыганьем, этим кратким покаянным обзором своей биографии, Непрядвин, как правило, переходил к обобщениям. Как человек творческий (со студенческой поры пишет рассказы и повесть), Непрядвин искал художественный смысл в прожитой жизни: метафорический, притчевый или хотя бы типично-характерный в типических обстоятельствах, но такого смысла не отыскивалось, было нечто бытовое, реальное со всех сторон. А коль скоро так, коль нет художественного оправдания пьяным безумствам, то нет необходимости пить дотла и рисковать своей серой жизнью, ведь только многоцветная и бурная художественная жизнь достойна того, чтобы ежеминутно бросать ее на карту. Значит, все, пора заканчивать.

С таким решением он обычно выходил из каждого запоя, а через три недели, через месяц, ну, через полтора – опять в него входил, влетал, вляпывался. С чем бы сравнить? Например, с тем, как неопытный человек, заезжий экскурсант идет по изумрудно-зеленому болоту (в Карелии такие есть) под ярким солнцем, густой травяной настил на воде весело прогибается, пружинит под ногами, и человеку даже интересно наблюдать, как нога в очередном бучиле, в зеркальце воды, куда он наступил, вязнет, ей туго, прохладно, тесно в сапоге, щекочет ощущение опасности, а нога все глубже, наконец думаешь – пора бы ее вытащить, и с удивлением обнаруживаешь, что – не идет. Тянешь-потянешь, а она все глубже, и вторая тоже увязла, и весь ты уже по колени, по пах, извиваешься и дергаешься, хватаешься руками за траву – и никак не можешь поверить, что тебе уже не выбраться…