Шарль Демайи - Жюль Гонкур
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сократили тебя… Я знаю твое горе.
– Да… Видишь ли, великие люди, это менее серьезно, чем рента… Нет ли у тебя кого-нибудь, у тебя теперь есть знакомства, который купил бы у меня коллекцию писем гильотинированных польской династией? У меня есть очень полная… Однако, что тебе надо?.. Чем можно служить тебе; и не делай пожалуйста quoniam bonus…
– Это что такое?
– Письма.
– Хорошо… Дальше?
– Надо сделать выписки из этих писем; я тебе их отметил под рубрикой: «Продажа интересной коллекции автографов»…
– А другие?
– Какие другие?
– Другие письма… Ты хочешь, чтобы я устроил их продажу?.. И притом имя, которого я не знаю.
– Ты прибавишь к ним те, которые ты у меня выманил… Ты ведь взял их у меня массу… Ты прибавишь к ним несколько благодетелей человечества и твоих гильотинированных… так как дело идет не о продаже.
– А! Дело идет не о продаже… Тогда, что ты платишь?
– Пять луидоров, это все что у меня есть! – сказал Нашет, выворачивая четыре подкладки двух жилетных карманов и двух карманов своих панталон, – и еще десять в субботу после получения корректурного листа.
– Не жирно, милейший.
– Кроме того, обещаю тебе корреспонденцию Дежазе… пресмешную… она есть у одного из моих друзей, и он обещал мне дать ее. Говори после этого, что тебя забывают, старый злодей!.. Потом у меня скоро будет масса автографов, как у редактора большой газеты… Быть может, и для тебя будет доверенная должность в объявлениях.
– Болтун!.. Что ж, надо что-нибудь сделать для детей, у которых в виду… А какой риск.
– Никакого… Продает законный владелец… И так, из пачки ты составишь с тем, что прибавишь, около листа… На воскресенье мне необходима корректура, понимаешь?.. Ты их распределишь, затем через неделю я заставлю тебя объявить, что продажи не будет… богатый любитель иностранец купил их оптом… Ты принесешь мне письма вместе с корректурой.
– Нет, я сохраню их… Быть может, автор захочет их выкупить?.. У меня издержки, их надо покрыть.
– Как хочешь… мне все равно… тебе будет заплачено, чтобы ты меня не называл… Самое позднее в воскресенье, а? Мне нужен каталог в воскресенье утром… Ах! Там стоит везде моя милая… уничтожь моя милая… Это бесполезно.
– Понимаю! Публике не должно быть известно, что это адресовано к даме… Честь женщин!
– Ты угадал.
И Нашет направился к двери.
– Ты уходишь?.. Останься же на минуту… Идет проливной дождь… Мы поболтаем маленько.
– У меня карета, я спешу.
И Нашет пошел.
– Скажите пожалуйста, – сказал насмешливо Ганьер глядя ему в затылок, – знаешь ли ты, что Господь Бог оказал тебе великую милость! Он хотел тебя сжечь… и сделал только рыжим.
LXXVII
– Отлично все устроено, – сказал Нашет, садясь в карету, – что могут мне сказать? Ничего. Я только повторяю каталог, напечатанный в четырехстах экземплярах. Мой ответ прост: вот каталог, вот он… вот он!
Он посмотрел на часы:
– Восемь часов!.. Черт возьми! Я сегодня не буду обедать… Скорее, кучер!.. Мне еще надо время, чтобы переодеться…
– Заплатите за карету, – сказал он консьержу, который поклонился и шепнул ему на ухо.
– На верху вас ждет маленькая дамочка.
– Как? Вы пускаете… Когда меня нет дома?
– Я думал, что это прежняя любовница господина.
– Во первых никогда не впускают прежних любовниц, слышите ли?
– А! Это вы, Марта, – сказал Нашет, – входя к себе.
– Да, милый Нашет… Я обдумала… Это невозможно… Серьезно, это было бы отвратительно!.. Вы хотели оказать мне услугу… Но, право… отдайте мне мои письма… пожалуйста!
– Я в отчаянье, милая Марта… Революция говорит на это одно слово: слишком поздно!
– Не говорите этого, Нашет…
– Нет, вы не хотели бы…
– Я ничего не знаю, – сказал Нашет, – холодно глядя на нее.
– Ну полно… вы меня ведь любите… немного.
И Марта призвала на помощь все свое кокетство, всю ласковость.
– Я?
И Нашет покатился со смеху, от которого задребезжали стекла.
– О!.. Я боюсь вас… Прошу вас… Поспешите… Нашет, отдайте письма…
Вдруг глаза Нашета загорелись; такой блеск бывает у диких зверей.
– Так вы значить не понимаете, что я смеялся над вами?
И он снова захохотал; его глухой голос дрожал.
– Вы значит не поняли, что дрянная обезьяна вошла в вашу жизнь не для того, чтобы обожать вас, но зачем-то другим? Вас любить, вас?.. Да разве у вас есть сердца хоть на два су?.. Женщина, которая находила удовольствие попирать ногами любовь человека, которая заставила и общество попрать его!.. Ваш корсет? Ах, чорт возьми! Известно, что под ним: мясо на камне!.. Однако, вам повезло!.. Найти дурака с сердцем, который вам поклонялся; вам, комедиантке, которой всякий встречный говорит «ты» и может взять за талию!.. Он сделал вам честь, женившись на вас перед настоящим мэром… Ему пришла идея вложить в ваши уста то, что у него было в голове, чтобы разделить с вами свои мысли, свой успех… И вы думаете, что найдется два таких идиота?.. Я? Но вы значит не чувствовали, что вы орудие в моих руках, вещь, ведущая меня к цели?.. Вы не посмотрели на меня? Вы не видели значит, что счастье Шарля обдавало меня грязью?.. Что я завидовал, да, завидовал! Завидовал его богатству, которое делало его хозяином себя и свободным от работы, которая убивает; завидовал его домашней жизни, которая коробила меня; завидовал друзьям, которые у него были; его имени, его лицу, его книге… всему, да! Вы меня не поняли, не исследовали, не угадали?.. Как вы глупы!
– Сударь…
– Да, я вошел в ваше жилище, чтобы опрокинуть лампу, и заставить вас пройти то, что съедало, разрывало меня… Теперь вы поняли?.. Вас любить… Ах, вы вообразили себе!.. У меня нет времени, моя милая!.. Но если бы даже мне и пришла фантазия… Потому что, иногда… отчего же? У вас нет таланта; ваши гримасы ingénue начинают увядать, красота ваша дурного качества… Вы полетите из театра и так низко, что в один прекрасный вечер… когда я хорошо пообедаю…
– Сударь!.. – воскликнула Марта.
– Мы поговорим о разных вещах… о хорошеньком салоне вашего мужа… о детях, которых вы могли бы иметь… Говорят, что материнство связь, которая не обрывается у женщины: мы увидим!.. Тысяча извинений, я вас не удерживаю…
И принимая ужасную интонацию Бильбоке:
– Я занят своим туалетом!
И он снял свой галстук, когда Марта вышла.
– Это облегчает, – сказал Нашет перед зеркалом, крепко проводя щеткой по своим зубам. – Отлично, дело идет на лад… Я уверен в Пюизинье, и… кстати, на сегодня кажется приглашение Кутюра?
И он перечел письмо:
«Старик, я при деньгах. Твой прибор поставлен в пятницу 18-го, с девяти часов вечера до следующего дня. Празднество будет в мастерской Жиру, который отправился покупать зеленые абажуры в своей стране. Будет Мария и другой ангел.
Твой Кутюра».LXXVIII
Не было и половины десятого, когда Нашет вошел в мастерскую Жиру.
– Какова? – сказал Кутюра, показывая ему глазами на женщину, сопровождавшую Марию.
– К птицам! – отвечал Нашет, употребляя один из парижских идиотизмов, которые производят впечатление жабы, выходящей из человеческих уст.
– Дочь моя, – сказал Кутюра женщине похваленной таким образом Нашетом, без волнений и любезностей. – Этот господин – директор Délass! Com!..
– Господин директор?..
И бедная девушка посмотрела на Нашета, как нищета глядит на менялу.
– Он самый! – отвечал Нашет, уловив подмигиванье Кутюра и прекрасно войдя в свою роль. – Да, моя милая, от меня зависят ангажементы.
Сели вокруг стола, Кутюра около Марии, Нашет около Германс, так звали спутницу Марии.
– Есть категории актрис, – говорил Нашет, – как есть сорта мяса… Не надо скрывать этого от вас… У нас есть женщины, которые платят в театр, чтобы играть… это не в вашем роде, отлично… У нас есть женщины, получившие ангажемент, который они могут показать… вы понимаете… но мы им не платим… Это все еще не то, не правда ли. Наконец, у нас есть первого качества… настоящие ангажементы… и подлинные как книжка сберегательной кассы!
Германс спросила:
– А что надо для того, чтобы…
– Что надо?.. Надо все: волосы, глаза, зубы, ляжки! Все, что у вас есть… Если кроме того вы обладаете талантом госпожи Марс или Альфонсины, талант не вредит. Вы не говорите в нос, это уже кое-что, и с протекцией…
– Но я никого не знаю…
– А директора, моя милая, – сказал Нашет, сделавшись любезным.
Мужчины и женщины пили и ели.
Нашет, которому Кутюра подливал, не оставляя пустым его стакана, пил более всех, и сон Аталии, который декламировала Германса, делая ударения на полустишиях и окончаниях, разнеживал его, что скорее делало честь вину Кутюра, чем таланту Германсы. Мария в свою очередь начала петь простонародную песню под аккомпанемент ножей по стаканам, как вдруг прервала себя:
