Железо и кровь. Франко-германская война - Андрей Владимирович Бодров

исход кампании. Ничего не было предусмотрено. В интендантстве царит полнейший беспорядок <…> Генералы или никуда не годятся, или в раздоре меж собой! Армия не укомплектована и не имеет хорошего руководства! Обвинения, справедливые и нет, сыплются одно за другим, все горячатся», — записала она в дневнике 29 августа[476].

Для всех хорошо информированных наблюдателей уже в середине августа было очевидно, что за очередным серьезным поражением французской армии неминуемо последует революция в Париже и свержение императорской власти. Российский военно-морской агент контр-адмирал И. Ф. Лихачев, которого война застала на своем посту в Париже, предупреждал Петербург, что «положение Франции самое критическое, и ее может спасти от дальнейших бед только немедленное заключение мира или же решительная победа»[477]. Оценке Лихачева вторил и российский поверенный в делах в Париже Г. Н. Окунев: «Возможно падение трона и установление республики даже без революции, выскажись лишь законодательный корпус»[478].

Вполне осознавала всю взрывоопасность ситуации в столице и императрица Евгения. Она была по-настоящему одержима угрозой революции и ежечасно напоминала о ней своему окружению. Фатальное решение запретить императору отступить с армией под стены Парижа она приняла фактически единолично, несмотря на колебания и осторожные возражения министров. Евгения подстегивала супруга резкими телеграммами: «Не вздумайте возвращаться, если не хотите развязать ужасную революцию. Скажут, что Вы бросили армию, потому что сбежали от опасности»[479]. Она не скрывала своего желания, чтобы император нашел смерть в бою в случае поражения[480]. Главной ее заботой было сохранить престиж династии и обеспечить престол для сына.

Евгения также позаботилась о том, чтобы загодя переправить в Лондон личные драгоценности и самые важные бумаги. В Тюильри целыми днями рвали на клочки и топили в ванных документы: в разгар лета дым из каминных труб мог выдать происходящее за окнами императорской резиденции[481]. Никаких известий о судьбе армий Мак-Магона и Базена не распространялось. Председатель городского суда Дижона Жюль Лелорен справедливо критиковал это решение: «Все это понятно в определенных пределах, но тут зашли слишком далеко <…> Из этого выйдет только то, что будут ставить под сомнение все, что ни захотело бы сказать правительство, и станут распускать бесчисленное число лживых слухов и тревожных известий, которые «Журналь офисьель» будет бессилен опровергнуть»[482].

По свидетельствам современников, Париж в августе оставался относительно спокойным. Толпы собирались лишь у ворот министерств в ожидании известий, которых правительство не сообщало, и безропотно рассеивались по требованию полиции. Парижане были преисполнены надежд на то, что долгожданная победа над пруссаками будет одержана. Выпущенный правительством с началом войны внутренний заем в 750 млн франков, названный по имени министра финансов «займом Мани», был покрыт в считанные недели. Это служило доказательством не только наличия свободных финансовых средств, но и оптимизма французов.

Тем больший резонанс вызвала пришедшая в столицу ближе к вечеру 3 сентября новость о том, что армия Мак-Магона капитулировала при Седане, сам Мак-Магон ранен, а император пленен. Пусть исчезновение императора со сцены многие и сочли благом, пленение целой армии повергло горожан в состояние шока. Профессор Коллеж де Франс Фердинанд Фуке писал невестке: «Я не сумею выразить тебе степень моего потрясения, я оглушен»[483]. «Кто опишет удрученные лица <…> густую толпу на углах улиц и вокруг мэрий, осажденные газетные киоски и тройное кольцо читающих газеты вокруг каждого газового рожка; сиротливый и убитый вид женщин, в одиночестве, без мужей, сидящих в помещениях за лавкой?» — мастерски схватывал общую картину Эдмон де Гонкур[484]. Апатия, однако, быстро сменилась гневом: уже ночью стихийно вспыхнули первые враждебные Империи манифестации и стычки с полицией на бульварах.

В Тюильри также царило смятение. Императрица поначалу отказывалась верить в точность полученных телеграмм. В особенности Евгению потрясло то, что ее муж сдался в плен: «Наполеон не капитулирует»[485], заявляла она, словно это что-то меняло в судьбах династии. Экстренно созванное заседание правительства, глав обеих палат парламента и префекта полиции было проникнуто заботой о сохранении власти. Среди министров мало кто верил в возможность того, чтобы страна продолжила сопротивление в сложившихся условиях. В итоге собравшиеся оказались перед альтернативой: либо ввести чрезвычайное положение и вручить полномочия «военного диктатора» графу Паликао, либо согласиться на формирование оппозиционного кабинета во главе с А. Тьером, революции также открыто страшившимся. Евгения не хотела брать на себя ответственность за возможное в случае реализации первого сценария кровопролитие и поручила начать переговоры о формировании нового кабинета[486].

Утром 4 сентября депутаты Законодательного корпуса собрались на экстренное заседание для определения состава нового правительства. Республиканская оппозиция потребовала ниспровержения власти Наполеона III. Однако она в неменьшей степени опасалась разгона Парламента и перехода столицы под власть улицы. Напротив Бурбонского дворца, в котором разгорались жаркие дебаты, на другом берегу Сены с утра стала собираться толпа парижан, подогретая рассказами о столкновениях с полицией накануне вечером. Стянутая к зданию конная жандармерия и регулярные войска особой решимости не демонстрировали, деморализованные последними известиями и вполне сочувствуя общим настроениям. Не желали в сложившейся ситуации неопределенности отдавать решительные приказы к разгону толпы и командиры, включая самого военного министра Паликао[487]. Что до военного губернатора столицы Трошю, то он прямо заявлял о невозможности рассчитывать на штыки против народа[488].

Поначалу субботний погожий день настраивал манифестантов на вполне миролюбивый лад. В толпе, как не без удивления отмечал генерал Трошю, было много женщин и детей. Однако к двум часам дня собравшихся, число которых оценивалось от 100 до 150 тыс. человек, начало охватывать нетерпение. Угрозы солдат применить оружие были действенны только первое время, а затем лишь способствовали озлоблению и решимости противостоявших им[489]. Толпа стала напирать, заставив снять первую линию оцепления на мосту Согласия. Стало ясно, что кавалерия уже не сможет рассеять столь плотную массу народа и попытка атаки лишь вызовет открытое восстание. Толпа прорвалась на набережную непосредственно перед зданием Парламента, путь к которому все еще преграждала цепочка войск.

За ограду перед зданием вместе с прибывающими журналистами и другими допущенными на заседание лицами, между тем, постоянно просачивались все новые любопытствующие. Воцарившейся сумятице сильно поспособствовали прибывшие к зданию отряды национальной гвардии из «буржуазных» кварталов. Несмотря на отсутствие формы и оружия, они были пропущены. В какой-то момент ворота попросту остались открытыми и массы парижан устремились внутрь, оттеснив выставленную стражу. «Двор, оба парка, все кулуары, все залы, — свидетельствовал республиканец Жюль Симон, — были наводнены народом. Люди стремглав бросились к лестницам, дрожавшим под тяжестью ног… Со всех сторон раздавались