Сокровище альбигойцев - Морис Магр

— Полагаю, так и сделали, господин судья. С тех пор строительного камня почти не осталось, и не из чего строить прочные тюрьмы. К счастью, то время умерло.

— Время возмездия никогда не умирает. Прежде чем предательски убить часовых, Раймон д’Альфаро напоил своих людей. У убийц часто не хватает мужества: чтобы убивать, они должны погрузиться в сумерки опьянения.

— Господин судья, с тех пор прошло больше трех веков.

— Великие преступления со временем обретают новую жизнь. Одиннадцать монахов, в том числе двоих из моего ордена, убили ночью в этом замке, убили, когда они стояли, склонившись над реестрами инквизиции, словно солдаты на боевом посту.

— Пергаментные листы этих реестров содержали множество фальшивых доносов, на этих листах прекрасно уживались ненависть и месть, из-за этих листов без всякой вины сожгли немало добрых христиан; вот почему реестры инквизиции считали книгами несправедливости и смерти.

— Когда начался штурм, когда они высадили двери, Божий человек Гильом Арнальди помчался через залы и наткнулся на отряд убийц. «Есть ли среди вас хоть один, кто посмеет ударить меня?» — спросил он. И все в ужасе отступили. И возможно, они бы ушли, унося в душе стыд, но Раймон д’Альфаро первым пролил кровь, ударив Гильома Арнальди в сердце, а гистрион Порфир де Лакабаред, трубадур из Мирпуа, факелом своим поджег реестры инквизиции.

— Клеветнические доносы, списки осужденных на смерть.

— Они волокли тела одиннадцати убиенных по каменным лестницам, и кровь фонтанами взмывала вверх.

— Господин судья, в то время ненависть владела сердцами людей. Убийцы рождаются из крови мучеников.

— Среди одиннадцати убиенных было четыре посланца Папы, получивших свою власть от самого Бога.

— Среди тех, кто наносил удары, были те, кто ни за что не стал бы убивать, если бы их не принудила к этому несправедливость.

— Горе тем, кто совершил это преступление!

— Господин судья, их пытали в Тулузе, и на площади Сен-Жорж они приняли жестокую смерть от руки палача. И все это триста лет назад! Где теперь искать пепел их костей? Я пришел к вам поговорить о человеке, живущем сегодня, о том, кто не причинил зла никому, кроме самого себя.

— За грехи отцов будут наказаны сыновья, так гласит Писание. Есть преступления, отмщение за которые наступит только в конце времен; раздастся трубный глас, мертвые восстанут, и потомство злодеев будет обречено на гибель.

— Так прощения не будет, господин судья?

— Никогда. Я не сниму с виселицы скелет этого потомка убийцы, как вы меня об этом просите.

Альфонс Уррак встал из-за разделявшего нас дубового стола и направился ко мне. Теперь мы стояли лицом к лицу. Мы были одного роста, и сейчас я еще отчетливее осознал загадочное сходство наших лиц. В раскрытое окно влетел вечерний ветер и сбросил со стола пергаментные листы. Но инквизитор и не подумал их поднять. Ветер принес с собой аромат земли Лорагэ, запах кукурузы и известняка. Для двух человек, живущих в прошлом, он пел о живом настоящем и о вечном будущем.

Глаза Альфонса Уррака были нестерпимо близко от моих глаз, и по леденящей твердости их стального взора я понял, что он вошел ко мне в душу и читал в ней.

— А почему вы просите меня снять Раймона д’Альфаро с виселицы, где он сейчас болтается, и предать его тело земле?

— Я не прошу похоронить его в освященной земле, господин судья, всего лишь в земле, общей для всех людей, той, которую не благословлял никто, в земле, где растут деревья.

— Вы не родственник семьи Альфаро, а если вы родственник самоубийцы, то исключительно духовный. Самоубийство — великий грех в глазах Церкви.

— Я знаю, это ужасный грех в глазах Церкви, господин судья.

— Так, может быть, вы из тех, кто полагает, что, уничтожив самого себя, получишь освобождение из ада, именуемого земной жизнью, и ускользнешь от десницы Господней?

— Мне кажется, нет больших несчастий, нежели те, кои вижу я вокруг себя, и нет иного такого мира, где бы десница Господня карала более сурово.

— Господин потомок катаров, вы нелогичны с вашими еретическими принципами. Согласно вашему учению, самоубийца Раймон д’Альфаро присоединился к братьям-совершенным. И разве теперь не все равно, что его злосчастные останки болтаются на виселице Авиньонета, а не покоятся на христианском кладбище? Его душа очень высоко, его душа очень далеко.

— Вы правы, господин судья.

Ненависть Альфонса Уррака трепетала, подобно всепожирающему огню. Казалось, он не сумеет сдержаться и вот-вот отдаст приказ отвести меня в одну из подземных темниц замка.

Я согнулся перед ним в глубоком поклоне. Не надеясь выйти из замка живым, я решил позволить ему дать выход своей ярости и, отвернувшись, направился к двери. К моему великому изумлению, он даже не пошевелился. Я уже приблизился к выходу, а он стоял недвижный, словно статуя. Пока шел, ощущая на себе его тяжелый взгляд, я слышал, как за моей спиной он сделал два-три шага и остановился на пороге, где, должно быть, прислонился к косяку, ибо стука закрывающейся двери не последовало.

Я медленно дошел до лестницы и начал спускаться; каждый раз, когда нога моя касалась очередной ступеньки, раздавался звук, напоминавший пробуждение тысячелетнего эха. Очутившись внизу, я немного постоял, освобождаясь от влияния магнетического взора, обжигавшего меня. Никакого приказа не последовало. Солдаты не прибежали. Я все еще медлил. Мимо, не обратив на меня внимания, прошел монах.

Наконец я переступил порог замка! На улице ярко светило солнце.

Виселица

— А вот и луна взошла, — произнес Торнебю. — Боюсь, как бы караульный на стене нас не заметил.

— Луна взошла, чтобы помочь нам. Трудно узнать живых, но еще труднее распознать мертвых.

Виселица стояла неподалеку от дороги, ведущей из Тулузы в Каркассонн, в бывшем каменном карьере. В графстве Авиньонет казнями через повешенье не злоупотребляли, ибо королевский сенешаль славился необычайным великодушием. Он обладал даром плакать, и того, кому удавалось разжалобить его до слез, отпускали на свободу.

Столбы, использованные для сооружения виселиц, были старые. Когда свистел ветер, они скрипели, и люди задавались вопросом, как это гнилое, изъеденное временем дерево еще не рухнуло под тяжестью мертвецов. Расшатанные, ободранные, с веревками и крюками, они сопротивлялись ветхости, как сопротивляются призраки правосудия и символы наказания.

Сейчас на них висели всего трое мертвецов, и Раймон д’Альфаро напоминал Иисуса Христа между разбойниками. Без сомненья, палач украл его одежду: из-под хламиды торчали его тощие босые ноги, плечи обнажились.

Вдали на фоне неба вырисовывался силуэт часового на крепостной стене.

Пока Торнебю карабкался на виселицу по вырезанным в дереве ступенькам, луна померкла. Хлопая крыльями, взметнулась птичья стая. Сооружение из старых балок содрогнулось и закачалось; я испугался, что оно сейчас рухнет, увлекая за собой и живых, и мертвых.

— Не ошибись, Торнебю, режь среднюю веревку.

Я слышал, как скрипела веревка, которую Торнебю пилил лезвием своего ножа. Процедура показалась мне очень долгой, но наконец веревку перерезали, мертвец упал, бесшумно приземлился в точности на свой зад и застыл в позе рассказчика, готового начать повествование.

Но он не рассказал ни о том, что увидел в царстве, куда попадают усопшие, ни о том, по какой причине приблизил час своей кончины; он сидел неподвижно, а рука его, казалось, указывала на юг, на горы Арьежа и замок Монсегюр.

При свете выглянувшей луны из-за туч я сумел разглядеть его лицо. Подвешивание на веревке не искажает черт, если холод смерти сковал их до повешенья. Для мертвых казни не существует. Инквизитор ошибся. Они подвластны исключительно наличествующей в них силе разложения, а ее воздействия не избежать никому. Едва заметная улыбка играла на плотно сжатых губах Раймона д’Альфаро, улыбка бесконечно горькая. И я пожалел, что он не выразил ни радости, ни восторга по поводу миров, открывшихся ему после того, как он покинул земную юдоль.

— Какой он легкий! — произнес Торнебю, взвалив повешенного на спину.

Скрывая под плащом фонарь, я освещал землю под его ногами, чтобы он не споткнулся.

— Берегитесь, как бы этот свет не пробудил подозрения караульного, — заметил Торнебю. — Заступ у вас на плече издалека напоминает мушкет, и нас могут принять за ночных грабителей, один из которых несет добычу, а другой — фонарь и оружие.

Но силуэт часового по-прежнему стоял столбом. Мы свернули на узенькую тропинку, и я сразу потерял направление.

Тут я услышал разговор двух воронов, сидевших на ветке пробкового дуба. Иногда под влиянием сильного волнения я начинаю понимать язык птиц — настолько, насколько готов хранить об этом молчание. Всякий раз, когда я, желая польстить себе, говорил, что понимаю разговор каких-нибудь животных, язык их мгновенно становился неразборчивым для меня. Я прислушался, делая вид, что пытаюсь уловить направление, откуда дует ветер.