Южный ветер - Норман Дуглас

Через десять минут рыночная площадь опустела. Милиция пустила в ход оружие и орудовала им так умело, что четверо школьников, семеро женщин, одиннадцать островитян и двадцать шесть апостолов получили ранения — по меньшей мере половина которых, как многие верили, были смертельными. На Непенте воцарился порядок.

Смачное дельце насчёт отцовства пришлось отложить в сторону — следующие несколько минут Его Милость выписывал ордера на арест последователей Мессии, которых целыми командами доставляли в городскую тюрьму и в тюрьмы дополнительные — заброшенные винные погреба и тому подобные. Попав под замок, они на долгое время лишались возможности причинить кому бы то ни было вред — правильнее сказать, на бесконечное время, ибо согласно положениям Процедурного кодекса, в целом свете не существует причины, по которой итальянское судопроизводство могло когда-либо закончиться, да собственно говоря и начаться. Они могли лишиться свободы пожизненно и скорее всего лишились бы — всё зависело от того, когда начнётся процесс, а начать его был вправе только Судья (каковой его поступок представлялся весьма маловероятным) или же непосредственный начальник Судьи, президент Кассационного суда, если конечно его удалось бы основательно подмазать. Но откуда было нищим апостолам взять шестьдесят-семьдесят франков, потребных для такого рискованного предприятия?

Его Милость удалился на завтрак изрядно удовлетворённым своими утренними трудами. Удовлетворённым, но не испытывающим окончательного довольства. И Мессия, и Пётр Великий ускользнули от его карающей десницы. Пётр сумел несомненным образом доказать, что провёл последние двадцать четыре часа в доме госпожи Стейнлин и ничего не ведал о разыгравшихся во внешнем мире событиях. Перед лицом подобного факта — столь согласного с общественным мнением, столь по природе своей правдоподобного — Малипиццо пришлось отступиться. Он был слишком хорошим законником, чтобы испортить им же возбуждённое дело. Рано или поздно эта птичка окажется в клетке вместе со всеми прочими. Что касается Мессии, то тут просьба о милосердии поступила от городского врача, такого же атеиста и франкмасона, как Судья, — врач со слезами на глазах молил отменить распоряжение об аресте. Прибегнув к быстрой последовательности сложных масонских знаков, врач объяснил, что Бажакулов является его пациентом, что ему, Бажакулову, необходимо ежедневно прочищать желудок с помощью клизмы, что принимая во внимание известную скудость тюремной диеты, существует опасность, что взятому под стражу Мессии клизма уже не потребуется, и тогда он, доктор, человек семейный, лишится небольшого, но постоянного источника дохода. И суровый Судья снова смягчился. Вот так спаслись Мессия и его ученик.

Спаслись-то спаслись, да ненадолго.

И всё это происходило, пока мистер Кит со своим спутником уютно дремали на сафьяновой коже, плывя в лодке по синему морю, далеко-далеко, под скалами.

ГЛАВА XXVII

— Дьявольская скала, джентльмены! Скала Дьявола. Откуда прыгнул молодой английский лорд. Все знают эту историю.

Слово «дьявол» вырвало епископа из приятной дремоты, заставив его вздрогнуть.

— Разглядите этот утёс получше, — посоветовал мистер Кит. — Он не только самый красивый на острове, но, как я полагаю, самый красивый во всём Средиземноморье. Скалам испанского побережья и горы Афон не хватает его чудесной окраски и гладкости. Выглядит так, словно его обстругали ножом, не правда ли? Альпийские скалы кажутся отвесными, но почти всегда имеют наклон; первичная их порода не способна так резко отслаиваться, как туф. А тут настоящая стремнина. Вертикаль!

— Вид устрашающий, — сказал мистер Херд. — А что там такое насчёт английского лорда?

— Двое молодых людей сняли на лето виллу, стоящую на этом утёсе. Целыми днями они купались и пьянствовали. Меня в то время на острове не было, но мне, разумеется, всё рассказали. В один прекрасный день тот из двоих, что был помоложе, на спор прыгнул с обрыва, сказав, что собирается нырнуть. Тела так и не нашли. Здесь сильное течение. Так, Антонио?

— Это так, джентльмены. Всё время пили бранти, оба. Но молодой — ему все улыбались. Приятный мальчик. Плавал, нырял, очень красиво. Однажды вечером оба напились и пошли гулять вдоль обрыва, вон там. Молодой говорит: Я хорошо ныряю, а, что скажешь, друг? А большой говорит: Ты ныряешь лучше дельфина. — На что поспорим, нырну отсюда, сейчас? — Шесть бутылок бранти. — Идёт! Одежду снял и полетел, как чайка. И конец. Это так, джентльмены. Назавтра приносят одежду большому, в дом. Большой как проснулся, видит, одежда лежит, а друга в ней нет, рассердился на слуг и на всех и целых три дня бранти не пил. Чёртовы дураки иностранцы.

— Как хотите, а это трагедия, — сказал епископ.

— Вы правы. В ней присутствует нечто художественное — эта деталь с принесёнными назавтра одеждами, с пустой скорлупкой. Очень художественная деталь.

Мистер Херд взглянул на скалу. Он представил, как с этой ужасной высоты летит, переворачиваясь человеческое тело, и голова его закружилась. Поверхность скалы была совершенно гладкой. Но ещё сильнее поразила епископа её редкостная, почти угрожающая окраска. Иссиня-чёрный камень усеивали вкрапления оттенка красноватой сангины, как будто каменное сердце местами сочилось кровью.

— Я вспомнил, миссис Мидоуз рассказывала мне эту историю, — сказал он мистеру Киту. — Ведь её вилла стоит на этой скале, так?

— Да, именно там. Кстати, когда снова будете у неё, не откажите в любезности, скажите ей что-нибудь особенно приятное de ma part.[58] При том как мне нравится эта леди, я вижусь с ней вдвое реже, чем мне хотелось бы — больше чем вдвое! Как она?

— Жалуется на мигрень.

— Мигрень? Совсем не похоже на миссис Мидоуз. Мне она всегда казалась сделанной из стальной проволоки. Наверное, с ребёнком что-то не так.

— Может быть, — отозвался епископ. — Мне показалось, что она в нём души не чает.

Тут он припомнил подробности своего к ней визита, вспомнил то, что она говорила, — как, наверное, ей одиноко там, наверху. Странно! Почему-то всё это время она не шла у него из головы. Он решил непременно заглянуть к ней в ближайшие дни.

Кит сказал:

— Я бы не решился встать между ней и её ребёнком. Это не женщина, а тигрица… Херд, вы весь день думаете о чём-то своём. Что с вами такое?

— Да, пожалуй, вы правы. Я попробую объяснить. Вам знакомы эти японские цветы… — начал он и снова умолк.

— Рад, что вы, наконец, спустились на землю. С землёй-матушкой ничто не сравнится! Вы и представить себе не можете, сколько денег я потратил на японские цветы, особенно на луковицы, прежде чем убедился, что на этой почве они расти не могут.

— Нет, я говорю о бумажных цветах, которые мы во время загородных обедов клали в стоявшие на столах чашки с водой. Сами по себе они похожи на сморщившиеся клочья картона. А попав в воду, разбухают и расправляются, обращаясь в цветы самых неожиданных оттенков и очертаний. Вот чем я себя ощущаю — я словно бы раскрываюсь, приобретая какие-то иные оттенки. Новые проблемы, новые влияния — всё сказывается на мне. Я начинаю думать, что нуждаюсь в совсем иных, свежих мерках. Порой мне становится чуть ли не стыдно…

— Стыдно? Дорогой мой Херд, это совершенно никуда не годится. Как вернётесь домой, непременно примите синюю пилюлю.

— Может быть всё дело в южном ветре?

— Все и во всём винят беднягу сирокко. Насколько я понимаю, вы просто, сами того не сознавая, долго созревали для этих изменений. И что это значит? Только то, что вы растёте. А тут стыдиться нечего… Ну вот, наконец-то! Мы пристанем вон к тому пляжику — видите? — на краю лощины. Можете высадиться на берег и осмотреть остатки курортного заведения с горячими водами. Когда-то весёлое было место — театры, бальные залы, банкетные. Теперь туда никто не осмеливается соваться. Привидения! Возможно, повстречаете призрака. Что касается меня, я собираюсь поплавать. После разговоров на религиозные темы меня всегда тянет помыться. Вы ведь не обидитесь на меня за такие слова, правда?

Мистер Херд, поднимаясь с пляжа в горы, чувствовал, что он уже никогда ни на какие слова обидеться не сможет.

Скалой Дьявола заканчивался, словно обрывался, наиболее впечатляющий участок обрывистого непентинского берега. Этот могучий эскарп был его крайним аванпостом. Дальше берег спускался к морю волнистыми земляными скатами, кое-где рассечёнными оврагами, промытыми в рыхлой почве потоками талой воды. Именно в устьи одного из таких сухих русл мистер Херд и сошёл с лодки на твёрдую землю. Задыхаясь от немилосердного зноя, он двинулся вверх по извилистой тропке, когда-то ухоженной и благоустроенной, но теперь осыпавшейся и почти пропавшей.

Впереди на голом буроватом возвышении рисовались на фоне синего неба развалины. Затейливое строение, ныне заброшенное и пребывающее в бедственном состоянии. Штукатурка, разъеденная влажными морскими ветрами, отвалилась, обнажив небрежную каменную кладку такого же ржавого цвета, что и земля, на которой стояло здание и с которой оно казалось готовым да и норовившим сравняться. Всё сколько-нибудь полезное и транспортабельное, всё, что свидетельствовало о пребывании здесь человека, что напоминало о жизни и об удобствах — фарфоровые изразцы, резное дерево, оконные стёкла, кровельный материал, мозаики и мраморные полы — всё это увезли отсюда давным-давно. Дом стоял посреди полдневного зноя — голый, ободранный, обесчеловеченный. Не осталось ничего, способного порадовать глаз или воссоздать видения прежнего великолепия, ничего изящного или романтического, ничего, отзывавшегося суровым воинственным предназначением этого здания. То была современная руина, груда мусора, бесстыдный, фривольный скелет. Наспех построенные стены и зияющие оконные проёмы приобрели почти непристойное выражение потасканной никчёмности — словно заплесневелые кости какой-то давно забытой куртизанки выбрались из могилы проветриться и погреться на солнышке.