Струна (=Полоса невезения) - Виталий Каплан

История и впрямь была странной, если не сказать идиотской. Димка Соболев, воспитанник приюта «Вега», непонятно с какого перепугу выпустил запертых в подвальном закутке скинов. Тех самых, кому предстояло денька два посидеть в голых стенах, мучаясь жуткими перспективами. Потом, по Юриному плану, предполагалось выгнать их пинками под зад и предоставить собственной участи. Но оболтусы не просидели и суток. Сегодня после ужина Димка Соболев прокрался по лестнице в подвал, отодвинул засов и вывел узников из заточения. Причем мало того, что открыл им дверь — так проводил до забора, до удобного для перелезания места. И вдобавок стоял на шухере.

О том, что в «Березках» имеются видеокамеры, он то ли не знал, то ли забыл. А может, попросту наплевал.

Теперь предстояла расплата.

Началось, конечно, с обвинительной речи, и конечно, держала ее Оля Стогова. Кому же еще? Её ведь воспитанник проштрафился, бросил тень, опозорил — и так далее.

Встав из-за стола, Стогова вышла к самому краю сцены — точно актриса, напрашивающаяся на аплодисменты. Но аплодисментов не было — только глухое молчание, разбавленное тихим шепотом и сопением. Выдержав точную паузу, Ольга произнесла:

— Я обращаюсь к вам, ребята, и прежде всего — к воспитанникам «Березок». Мне трудно говорить. Трудно, потому что стыдно. Сегодня случилось отвратительное, гадкое преступление, да что там преступление — предательство. И совершил его не какой-то чужой злобный человек, а свой. Наш мальчик, из приюта «Вега», Дмитрий Соболев. Вот он сидит перед вами, но не смотрит на вас. А знаете, почему не смотрит? Нет, ему не стыдно. Он просто-напросто боится вас, боится взглянуть в глаза. Боится вашего суда. Но ему не стыдно. Стыдно — мне. Это я оказалась глупа, недальновидна, я не сумела воспитать в этом мальчике если не совесть и честь, то хотя бы простую человеческую порядочность.

Ольга перевела дыхание. Сейчас, в мощном свете множества укрепленных под потолком ламп, красные пятна на ее щеках уже не гляделись перезрелыми помидорами. Съежились пятна, поблекли. Да и сама она была бледна, сжатые губы формой напоминали кривой клинок, и чувствовалось, что Стогова готова рубить наотмашь. Были у нас в институте такие девочки, пламенные комсомолки. За светлые идеалы готовые хоть на субботник, хоть на эшафот. На субботник, правда, получалось чаще. Меня самого на втором курсе обличали за прогулы и общественную пассивность — с таким вот жаром в глазах и сталью в голосе. Ох, не поздоровится Димке! Идиот, ну зачем он? Что с ним вообще стряслось? Взыграли старые хулиганские симпатии? Выручать подонков, избивавших малышей? Неужели эти скины ему не противны? А вот выходит, не противны. Не дурак же Димка, понимал, чем рискует. Что же за безумное чувство его обуяло?

— Я не знаю, почему Дмитрий совершил это предательство, — передохнув, продолжала Ольга. — Он отказался отвечать на этот вопрос. Поэтому я просто напомню вам всем, как было дело. Вы знаете, что случилось вчера. Как местные хулиганы набросились в лесу на маленьких ребят из младшей группы «Березок», долго и жестоко избивали их, одной девочке сломали ребро. Здоровые лбы, по шестнадцать лет, сильные, наглые, жестокие. Но сделали это они не из обычной подростковой жестокости. Все гораздо хуже. Эти подонки основали в своем поселке фашистскую организацию, назвали ее «белый порядок». А вас всех, тут собравшихся, детей с нелегкими судьбами, они считают отбросами, недостойными жить. Они хотят очистить от вас землю. Будь у них реальная возможность, никого из вас уже не было бы на свете. Вас сожгли бы в газовых камерах…

Я поморщился. Для вящего эффекта Оленька объединила газовые камеры и лагерные крематории в один флакон. Впрочем, современные дети и не заметят накладки.

— Но, к счастью, настоящей силы у них нет и не будет! — отчеканила Стогова. — Даже если наше государство, погрязшее в смутах и пороках, не сумеет противостоять, то есть, как все вы знаете, и другая сила — Высокая Струна. И она никогда не допустит… Однако, — в ее голосе появился намек на язвительность, — здешние мерзавцы этого покуда не поняли. Они считают себя достаточно крутыми, чтобы избивать детей. Мозгов нет, так накачали кулаки…

В зале кто-то хмыкнул и тут же заткнулся. Да уж, Оленька сказанула. Впрочем, она ничего и не заметила, распаленная собственным красноречием.

— Я продолжаю. Этих подлецов удалось поймать. И вот они сидели запертые в подвальном помещении, пока руководители вашего приюта решали, как с ними поступить. Ситуация, прямо вам скажу, сложная и неоднозначная, непонятно, как лучше — завести официально уголовное дело или наказать их как-то иначе… Впрочем, сейчас речь о другом. Дмитрий Соболев, воспитанник приюта «Вега», выпустил из-под замка арестованных. Выпустил и помог бежать. Хотя бежать этим негодяям и некуда, но неважно… Соболев во — время ужина, когда большинство народа было в столовой, прокрался в подвал и отодвинул засов. Вы же понимаете, в наших струнных приютах нет и не может быть никаких настоящих карцеров, у нас не колонии. Поэтому негодяев заперли в обычной кладовке, закрывающейся снаружи засовом. Никому и в голову не могло прийти, что у молодых фашистов найдется сообщник. Между прочим, оказалось, что поступок Соболева вполне обдуман. Сразу как обнаружился побег, мы с руководством «Березок» проглядели видеозаписи. И оказалось, что еще днем, в тихий час, Соболев бегал к этой кладовке и о чем-то с теми хулиганами разговаривал. Звук, к сожалению, здесь почему-то не записывают, только видеоряд… Вот так обстояло дело.

Ольга тяжело вздохнула и, по всему видать, вознамерилась сделать большой перерыв. Однако за стол к нам не вернулась, а скорбной статуей застыла на сцене.

Осоргин, которому волей-неволей пришлось играть роль председателя суда, откашлялся.

— Да, Ольга Александровна, вы совершенно точно изложили имевшие место факты. Но теперь предстоит самое главное — разобраться в мотивах Дмитрия. Очень легко осудить человека, глядя лишь на фактическую сторону дела. Но чем она обусловлена? Тут возможны столь многообразные нюансы…

Юрик вновь меня удивил. Слышал я от него шутки, слышал вполне матросскую лексику, слышал и официальную речь. Но подобная кошачья, адвокатская манера — это что-то новенькое.

— Поэтому сейчас я предлагаю спросить самого Дмитрия, и лишь потом оценивать его действия.

Он повернулся, и я поймал его кислый, скептический взгляд. Да и так было понятно, что сейчас ничего толкового от Димки не добиться. Сидя на черном табурете перед возмущенным залом — какая уж тут откровенность?

— Дима, — Осоргин мягко выскользнул из-за стола и как-то сразу очутился возле поникшего мальчишки. — Я понимаю, что ты поступил так не случайно. У тебя были ведь какие-то соображения, какие-то мысли, правда? Ольга Александровна тут говорила много и эмоционально, и в ее словах есть своя правда. Но ведь и у тебя тоже есть за душой какая-то правота? Ты не похож на человека, который совершает необдуманные поступки. Ты понимал, чем рискуешь, знал, что будешь наказан. И все-таки пошел на это. Так объясни, и поверь, мы все постараемся тебя понять. Ладно?

Димка молчал. Он даже не изменил позы. Чувствовалась в нем какая-то закаменелость. Я вздрогнул — столь явственно вспомнился мне Коридор Прощения, но не тот, настоящий, а из снов. Посиневшие от холода и отчаяния дети, вросшие в неприветливую снежную вечность…

— Я понимаю, — участливо кивнул Осоргин. — Трудно вот так сходу собраться, найти подходящие слова. Но ты не спеши, ты подумай. Мы никуда не торопимся… Режим дня все равно вверх тормашками полетел, завтра подъем на полтора часа позже будет… Подумай, Дима.

Да уж, сколь точен был поэт… Воцарилась именно та самая тишина, согретая дыханьем зала. Только за этим мальчиком не стояла ни страна, ни тем более Струна. Вообще ничего не стояло. Ничего и никого.

Димка поднял голову, неуверенно обвел взглядом нас, вершителей правосудия. Почему-то дольше всего глядел на меня — устало и затравлено. Доводилось мне видеть такие глаза в мухинских подвалах. Да и сам я, наверное, точно так же глядел когда-то на приснопамятного философа Шумилкина. Героические мы тут, в «Струне», личности. Детей типа защищаем…

— Ну… — хрипло выдохнул он наконец. — Мне просто их жалко стало… Они там сидели, в темноте. И думали, их мочить будут… Или еще хуже. Ну нельзя так… что вы тут все гоните… фашисты, ублюдки… Нормальные пацаны по жизни… ну игрались во всякую дурь… а мы тут что? Тоже типа играем… шевроны, знамена…

Сообразив, что ляпнул лишнее, Димка замолк на полуслове. Вновь обхватил голову ладонями и уставился во что-то, видное лишь ему одному.

— Так-так! — выжидающая доселе Стогова сейчас же перехватила инициативу. — Вот и выясняются интересные подробности. Оказывается, весь год, что Соболев провел в нашем приюте, он втайне копил злобу. Притворялся, лицемерил, а на самом деле ненавидел наши знамена, наши идеалы. Будь он смелым человеком — открыто высказал бы свои мысли при всех, в лицо. Но, как всякий трус, он улыбался и держал при том фигу в кармане. Но шила в мешке не утаишь. Если человек по натуре предатель, то рано или поздно предательство его проявится в делах. Не случись вот этой истории с местным отребьем, позже было бы что-то другое. Знаете, я даже рада, что нарыв вскрылся именно сейчас. Иначе Соболев мог бы совершить куда более страшное предательство. Возможно, пострадали бы десятки людей, сотни… К счастью, он уже сам себя разоблачил.