Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

— Это почему еще?

— Не сумел бы. Или поленился бы. Дождь ведь.

Шеф взглянул на Егорчика искоса. Тот странно улыбался, глядя куда–то в сторону. Шеф не мог понять своего помощника, не мог уяснить, что это у него: тупая безобидность, толстокожая бесчувственность или же мстительное, себе на уме, равнодушие. Конечно, инициативы в работе он не проявлял. Сообразительностью не отличался. Но он безропотно слушал его, ни единым словом не перечил.

Может, эта его тупая безответность и устраивала шефа?

Да нет же! Просто Егорчик доставлял ему пока меньше хлопот, чем доставлял их когда–то капитан Зыбайло, чем доставляет их тот же вспыльчивый и высокомерный Станислав, который обо всем на свете имеет давно заготовленное мнение. Егорчик же всегда оставался в тени, и его присутствие вдруг обнаруживалось только вот в таких передрягах, вроде нынешнего перехода через остров.

Станислав уже устраивался на ночлег.

Всех вещей за раз забрать не удалось, оделись тоже легко, поэтому нечего было стлать на сырую землю под спальные мешки. Правда, у запасливого Станислава нашелся длинный лоскут перкаля, которым оклеивают крылья легких самолетов, — кто его знает, где он достал такой дефицит. Сложенный вдвое или вчетверо, перкаль уже предохранил бы от стылости и влаги.

Станислав подтолкнул Витьку плечом.

— Расстелем — и как раз вдвоем на нем уляжемся.

Витька немного подержал край перкаля и выпустил.

— Да нет, спите себе… А я как все, так и я.

— Вот кретин! — удивился Станислав. — Как все! Все на голове начнут ходить, гы тоже последуешь их примеру?

Честно сказать, шеф что–то не мог в Витьке разобраться. Это уже начинало его смущать: Егорчик — загадка, Витька — загадка, не много ли ребусов для одного необитаемого острова с территорией в три километра на четыре?..

Витька либо дурил, либо с ним что–то происходило. Да и не мудрено: кто может знать, как повернется их жизнь?

Если шхуна погибла, то маломощная ее радия едва ли успела сообщить миру о том, что на маленьком курильском острове остался геологический отряд — так сказать, остался без средств существования. Может быть, на берегу считают, что отряд погиб вместе с командой шхуны, и ищут шхуну? И всего верней, уже нашли ее? И установили, что людей поглотила морская пучина, а с нее взятки гладки?

Иначе спасение давно уже пришло бы! До поселка, откуда оно могло прийти, совсем близко — каких–нибудь десять часов ходу!

Вспоминать шхуну — все равно что старую рану бередить. Куда полезнее сейчас заняться Витькой… найти к нему ключ, как говорится.

Станислав вовсе не тот человек, кому с легкой совестью можно поручить заботу о таком парне. Железные взгляды на жизнь, этакая бескомпромиссность натуры, чем характеризовался сам Станислав, вряд ли могли быть перенесены в душу Витьки без серьезных поправок. Бывают, конечно, в жизни случаи, когда бескомпромиссность необходима, когда железо убеждений — благо. Но боже ты мой, человек ведь не металлическая опора для линии тока высокого напряжения, которую установили с расчетом, чтобы она стояла и не покачнулась века. Скверно, когда в крови растворено только железо. Нужно, чтобы в ней противостояли железу незримые, но достаточно мощные флюиды нежности. Чтобы было разумное равновесие. Избыток железа порождает жестокость, избыток доброты — прекраснодушие. Шеф не уважал крайностей.

Да, со Станиславом общаться сложно. Он герой. Таким по крайней мере представляется он Витьке. Велик соблазн быть на него похожим.

«Только минуточку внимания! — предостерегающе загудела в душе у шефа неосторожно тронутая струна. — Ты чем–то недоволен? Но героизм категория как будто самоочевидная. Вряд ли она нуждается в частных определениях».

То–то и оно, что шеф смотрел на героизм именно как на понятие весьма противоречивое. В разные времена к нему подходили со своими, иногда глубоко различными мерками. Ореол героичности одинаково ярко освещал и чело мученика и подлеца, и бессребреника и стяжателя, и натуры благородной и низкого убийцы, чело людей, снедаемых тщеславием, и людей, на которых слава свалилась случайной, к тому же непосильной обузой.

Шеф, например, считал, что подлинный героизм — борение духа, а не кулачный бой, что давно прошли времена, когда счастливого обладателя крепкой челюсти, удачливого добытчика желтого металла общество рядило в тогу героя. Что прошли времена, когда вызывали восхищение поединки в приисковых салунах, когда пуля увесистого кольта расплющивалась о встречную пулю смит–и–вессона, когда ручьями лилась кровь, перемешанная с золотым песком. По нынешним понятиям это и наивно и смешно. Нынешний героизм — героизм убеждений. Испытание духа. Острый поединок умов. Вот так. И не нужно крика, дешевой аффектации.

— Он же простудится, — озабоченно проговорил где–то за костром Станислав.

Шеф встрепенулся, соскреб подпалины на бровях.

— Кто?

— Витька. Улегся почти на голую землю.

— Не простудится, — сказал шеф. — Уже закалился на Курилах. Я ему сунул меховую куртку, он подстелил ее.

Станислав двинул плечами.

— Какой–то он взвинченный стал.

— Виктор человек, так сказать, еще не состоявшийся, мягкий. А в передрягу он попал весьма основательную. Немножко нервничает. Чей он, откуда? — спросил шеф.

— Да так, соседский. Я знаю его давно, но вскользь. Любит джаз, таскал домой разную дрянь — записи на рентгеновских снимках. Я его познакомил с настоящим джазом. В последнее время он заглядывал ко мне часто… В институт не поступил. Говорит, не нашел себя. Он какой–то действительно еще не состоявшийся.

Станислав говорил тихо, раздумчиво, умиротворенно — отогрелся у огня, оттаял.

Усталость брала свое: уполз и шеф в спальный мешок, прикрылся сверху палаткой, сразу же заснул.

Стучал по парусине дождь, копился в выемках.

Но к утру просочилось сквозь туман, воссияло размытое, зябкое солнце. Море лежало у мрачных теснин берега тихо, покорно, как загустевшее масло.

Встали, выпили кипятку с жалкими крохами какой–то еды, оставшимися от вчерашнего ужина. Одежда на каждом была испятнана кедровой смолой. Лица осунулись от скверно проведенной ночи.

Лучше всех выглядел, пожалуй, Станислав. Он всегда был сухощав, крепок и темен лицом — лицом гладким, без морщин и шрамов.

— Ну воинство! — ухмыльнулся он, разглядывая себя и товарищей. — Теперь все мы под цвет острова. Под цвет Курильской гряды в целом. Ну, воинство, вперед! Тут уж близко, только найти спуск.

Вскоре берег явственней обозначился пестрым накрапом окатанных пемз.

— Как сорочьи яйца, — сказал Витька. — А дров–то, дров сколько!

Птиц здесь тоже летало в избытке.

— Где они находят ягоды? — изумился Станислав.

— Почему вы решили, что ягоды? — спросил шеф.

— А гуано? Видите, все большие камни заляпаны фиолетовым и белым? Этакий декоративный узор, специалиста бы сюда… Фиолетовые гуано — это же явная шикша. У чаек она как десерт к постоянному рыбному меню.

Шеф уважал Станислава за разносторонность познаний и внушительный стаж путешествий. Ездил Станислав действительно много, почти постоянно. И все же образ его жизни иногда смущал шефа некоторой — как бы это сказать полегче? — неупорядоченностью.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дров тут пока хватало, кончилась экономия. Обилие огня, жаркие костры, которые любитель был сооружать Станислав, располагали его, к добродушию.

Быт устоялся, вошел в колею. Кроме того, перемена местожительства почти всегда радует человека. Новые ландшафты, новые впечатления. Новая жизнь!

Уму непостижимо, сколько значат уютность жилья, достаток в нем, возможность выпить чего–нибудь крепкого и горячего для повышения жизнеощущения, для увлажнения характера, что ли… Сиди себе на импортной тахте с эластичными подушками, пей черный кофе, слушай на здоровье Сибелиуса… Так нет, где кофе «арабика», где стереофонический магнитофон «Яуза‑10» — вдруг очутился человек у черта на куличках, среди голых и бесплодных залысин андезито–базальта. Мало, оказывается, человеку эластичных подушек и вкусной еды, подавай ему трудности, потрясения, пахнущее рыбой жесткое мясо чаек и пресную шикшу!

Станислав в эти дни усиленно и с настроением рисовал себе в блокнот разную живность: то чилима поймает после отлива — студенистого, усатого, то багрового, будто из меди откованного, окуня, то шустрого птенца. Он работал!

Он сделал из английской булавки крючок и отыскал в камнях такое место, где усиленно клевал окунь. Уха получалась отменная. Конечно, в нее бы немного каких–нибудь приправ, картошечки, лучку… Но после чаек окунь казался божьим даром.

Положа руку на сердце, Станислав мог бы признаться, что в его жизни бывали и похуже времена. В довоенные годы, например, когда Станислав учился в медицинском институте (из которого ушел после третьего курса), чтобы прокормиться, он срисовывал для учебных пособий кисти мертвецов. Кисти были разъяты, для наглядности в вены и артерии нагнеталась разноцветная тушь. Он делал эту работу без содрогания, перед тем десятки раз присутствовал на вскрытиях трупов в анатомичке. А платили за рисунки хорошо. У него выявились куда большие способности к рисунку, нежели к медицине. Но прежде чем поступить в Академию художеств, года два он «убил» еще и на биологию.