История - Публий Корнелий Тацит

59. Среди слушавших Вокулу солдат одни были полны надежд, другие глядели в будущее со страхом, третьих мучил стыд, и речь легата вызвала у них самые разные чувства. Вокула удалился к себе и занялся приведением в порядок своих дел, готовясь вскоре покончить счеты с жизнью. Однако рабы и вольноотпущенники не дали ему оставить мир по своей воле, и ему пришлось принять тяжкую и позорную смерть. Убил его нарочно присланный для этой цели Классиком дезертир первого легиона Эмилий Лонгин; легатов Нумизия и Геренния сочли достаточным заковать в цепи, и лишь затем в лагерь явился сам Классик, украшенный знаками достоинства римского полководца. Но даже этот человек, привыкший ко всякого рода преступлениям, не нашелся, что сказать солдатам; он только прочел текст присяги, и все поклялись в верности власти галлов. Убийцу Вокулы Классик повысил в звании, остальных наградил в меру преступлений, совершенных каждым.

Тутор и Классик распределили между собой обязанности. Тутор во главе многочисленного отряда осадил Агриппинову колонию и привел к присяге не только жителей города, но и все войска, расположенные по берегам Верхнего Рейна. В Могунциаке трибуны и префект лагерей оказали ему сопротивление, — первые были убиты, второй изгнан. Классик выбрал из перешедших на его сторону римских солдат нескольких самых подлых, приказал, чтобы они отправились к осажденным[162], обещали им прощение и, приведя в пример самих себя, уговорили подчиниться новой власти. Если же осажденные станут упорствовать, велел передать Классик, пусть не надеются ни на что, кроме голода, цепей и смерти.

60. Верность долгу влекла осажденных в одну сторону, голод — в другую; верность долгу требовала, чтобы они помышляли лишь о своей чести и достоинстве, голод толкал их на путь преступления. Пока они медлили, съеденным оказалось и продовольствие, и то, что в крайних обстоятельствах его заменяет: лошади, волы, мулы, нечистые, отвратительные животные, употребляемые в пищу лишь в самой крайности. Под конец стали есть ветки кустов, корни, траву, пробивающуюся между камней[163]. Память об этой осаде, о муках, выпавших на долю римских солдат, и об их стойкости жила бы вечно, если бы осажденные не опозорили сами себя, послав к Цивилису делегатов с просьбой о помиловании. Парламентеров не стали слушать, пока осажденные не присягнули на верность галлам. После этого Цивилис, дабы захватить всю находившуюся в лагере добычу, прислал своих людей следить за тем, чтобы все деньги и поклажа, все обозные слуги остались на месте, а воины ушли бы из лагеря с пустыми руками. Ничего не подозревая, солдаты походной колонной дошли почти до пятого мильного камня, когда на них напали выскочившие из засады германцы. Лучшие из солдат оказали сопротивление и были уничтожены на месте, многие разбежались по округе, но германцы настигали их и убивали; остальные вернулись в лагерь. Цивилис громко жаловался на германцев, говорил, что они нарушили свои же клятвы, и возмущался их коварством. Притворялся ли он или и в самом деле не мог сдержать разъяренных германцев — судить трудно. Разграбленный лагерь варвары забросали горящими факелами, и пламя поглотило всех, кто избежал смерти в бою.

61. Легионы были разгромлены полностью, и Цивилис, который, по принятому у варваров обычаю, выступая против римлян, дал обет не стричь волосы, пока не добьется победы, снял, наконец, свою крашеную в рыжий цвет гриву[164], падавшую ему на лицо и на грудь. Рассказывают, что он отдал нескольких пленных своему маленькому сыну, чтобы те служили мишенью для его упражнений в стрельбе из лука и метании дротика. Цивилис не принес присяги галлам и не привел к ней никого из батавов; он опирался на германцев, и если бы ему пришлось с оружием в руках бороться с галлами за власть, на его стороне оказалась бы не только слава непобедимого полководца, но и перевес сил. Легата легиона[165] Муния Луперка отправили вместе с другими подарками Веледе. Эта девушка из племени бруктеров пользовалась у варваров огромным влиянием, ибо германцы, которые всегда считали, будто многие женщины обладают даром прорицать будущее, теперь дошли в своем суеверии до того, что стали считать некоторых из них богинями. Благоговение, которое вызывала у них Веледа, еще возросло, когда сбылись ее предсказания о победе германцев и гибели римских легионов[166]. Луперка, однако, убили по дороге, а немногих центурионов и трибунов родом из Галлии сохранили в качестве заложников, дабы помешать галлам нарушить свои союзнические обязательства. Зимние лагеря когорт, конных отрядов, легионов были разрушены и сожжены; уцелели лишь те, что находятся в Могунциаке и Виндониссе[167].

62. Шестнадцатый легион вместе со своими вспомогательными отрядами, также перешедшими на сторону врага, получил приказ выступить в определенный, заранее назначенный день из Новезия и расположиться в Колонии Тревиров[168]. Оставшееся до выступления время легионеры проводили в размышлениях и заботах: трусы бледнели от страха, вспоминая о судьбе погибших в Старых лагерях; настоящие солдаты стыдились содеянного и спрашивали себя, что теперь будет: куда они пойдут, кто их поведет и что станется с ними, раз они попали в полную зависимость от людей, которым сами дали право распоряжаться своей жизнью и смертью; были и такие, что вовсе не печалились о своем позоре, а заботились лишь о том, как лучше спрятать под одеждой деньги и драгоценности; иные, как будто готовясь к бою, острили мечи и чинили дроты. Среди всех этих размышлений пришло время выступать, и солдатам стало еще тоскливее: за стенами лагеря унижение их было не так заметно, теперь они выставляли его всем напоказ, в открытом поле, среди бела дня. Молча, как на похоронах, проходит нескончаемая колонна мимо валяющихся на земле императорских статуй; на значках когорт не видно ни украшений, ни знаков отличия; кругом весело плещутся по ветру вымпелы галльских отрядов, и впереди шагает назначенный командовать переходом Клавдий Санкт, кривой, грозный с виду, но слабый умом. К прежнему позору прибавился новый, после того как к шестнадцатому легиону присоединился еще один, вышедший из боннских лагерей[169]. Весть о том, что идут взятые в плен легионы, разлетелась по округе, и люди, еще недавно трепетавшие при одном упоминании о римлянах, выбегали в поле, взбирались на крыши, непристойно наслаждаясь небывалым зрелищем. Конники пицентинского отряда не вытерпели насмешек черни и, не обращая внимания на обещания и угрозы Санкта, свернули к Могунциаку. По дороге им случайно встретился убийца Вокулы Лонгин, они забросали его дротами, сделав таким образом первый шаг к искуплению своей вины. Легионы продолжали идти прежним путем и остановились лишь под стенами Колонии Тревиров.

63. Цивилис и Классик были в упоении от своих успехов, но все же колебались отдать на разграбление солдатам Агриппинову колонию. Алчность и природная жестокость толкали их к тому, чтобы расправиться с этим городом, но в то же время они понимали, что на первых порах им выгодно прослыть великодушными властителями, и желание добиться подобной репутации вместе со стратегическими соображениями удерживали их от этого шага. Цивилис, кроме того, не забывал о благодеянии, оказанном ему агриппинцами: они мягко и почтительно обращались с его сыном, который был схвачен в этой колонии в начале мятежа и содержался здесь под почетным арестом[170]. У зарейнских племен, однако, этот большой и богатый город вызывал слепую ненависть, и они считали, что война будет кончена только тогда, когда германцы любого племени получат право селиться здесь; если же нет, говорили они, город следует уничтожить, а убиев расселить по другим землям[171].

64. Тенктеры, обитавшие на другом берегу Рейна, послали своих представителей в совет колонии, и самый свирепый из них передал решение своего племени в следующих словах: «Мы благодарим наших общих богов и величайшего среди них — Марса[172] за то, что они вернули вас в семью германских народов и разрешили снова называться германским именем. Мы поздравляем вас, — отныне вы будете свободными среди свободных. Прежде реки и земли были в руках римлян, они ухитрились отнять у нас даже самое небо; они не давали нам собираться для обсуждения наших дел, а если и разрешали, то на условиях, невыносимых для людей, живущих ради войны, — безоружными, полуголыми, под наблюдением конвоиров и за деньги[173]. Но чтобы союз и дружба наши были вечны, мы требуем от вас срыть стены колонии; эта ограда — оплот рабства; даже дикие звери, если их долго держать взаперти, отвыкают быть храбрыми. Вы должны убить всех римлян, находящихся в ваших землях: трудно, став свободными, терпеть у себя господ. Имущество убитых будет отдано в общее пользование, и пусть никто не пытается что-нибудь скрыть или заботиться только о своей выгоде. И мы, и вы будем обрабатывать земли по обоим берегам реки, как в старину это делали наши предки. Земля, как воздух и свет, не может быть достоянием одного человека — воздух и свет принадлежат всем, земля доблестным воинам[174]. Вернитесь к установлениям предков, к нашим древним верованиям, откажитесь от удовольствий, с помощью которых римляне вернее, чем оружием, удерживают людей в подчинении. Забудьте о рабстве, станьте опять прямыми и честными, и вы будете равны другим народам, а может быть, даже добьетесь власти над ними».