Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Прежде я скажу об их далеких целях, так сказать – об идеале, потому что перейдя к верным реализациям – я до этих идеалов не дойду, запнусь раньше, – все вопросы для меня раньше. Т. е. я уже не так ощущаю там реализацию, как в планах ближайших. (Я сейчас все это пишу абсолютно без всяких рассуждений, без метафизики, совсем иначе, нежели всегда. Под другим углом.) – Итак, наличность идеала русских социал-демократов – всемирность социальной революции для устроения экономического государства в приближении к системе федеративной. Всеевропейская (кроме Англии) социальная революция даже кажется им если не завтрашним, то послезавтрашним днем. Если хочешь – элемент ощущений, что делается то, «чего никогда не бывало», – присутствует. (Я это отрицала.) «Мы начинаем новую эру всемирной истории» (Франция). А вот конкретный проспект с завтрашнего дня. Сегодняшняя душа, ее огонь, воля и разум такого действительного, действенного деятеля. – Организация их огромна и блестяща. В этом они незыблемо правы, не сомневаясь более. Забастовку, которая была и начата с мыслью лишь о пробе, они теперь прекратят. В момент известий о Харькове и Потемкине, когда казалось, что проба перешла в действие (перешла черту) – среди организаторов был страх, потому что они знают, что сейчас вооруженное восстание преждевременно. К марту, при их громадных средствах и настоящей организации, оно вполне обеспечено, если правительство не задержит движения какими-нибудь уступками. Всякая уступка для них камень на дороге. Более же всего замедлить может учредительное собрание, которого они не хотят даже в случае падения правительства. Вот этот пункт их плана очень важен (тут и расхождение с социал-революционерами, к этому я еще вернусь). Вооруженное восстание, произведенное сразу во всех городах (нет никакой причины, что, начатое с такой силой расчета и разумности, оно не удастся), – конечно, заставить сдаться теперешнее правительство с частью войск, той, которая не перейдет. В одно и то же время везде будет учреждено временное правительство «демократической республики», и – вот тут начинается «нечего себя обманывать», и сами социал-демократы тут себя не обманывают, а утверждают это с полным сознанием – временное правительство это будет совершенно таким же насильническим, «будет держаться силой» с обоих концов: с конца старого правительства и части войск и с конца народа, который соц. – демократы (глубоко, разумно и трезво, гораздо трезвее соц. – революционеров) признают некоторым иксом и считают, что в момент учреждения временного правительства народ может не быть с ним на одном уровне. И даже наверно не будет, пока кое-чего не переживет. Аграрный вопрос – слабое место соц. – демократов. Но его они решают так. Народ – пока некоторый икс, но некоторый. Нет икса в первом: народу прежде всего единственным и главным образом нужна земля. И делить эту землю временное правительство предоставит самим крестьянам не вмешиваясь, предполагая, опять с полным основанием, что тут будет террор и, конечно, почти поголовное вырезывание помещиков. Этот внутренний террор отвлечет крестьян от какой бы то ни было – попытки даже – восстания против временного правительства, которое оно, впрочем, должно иметь силу победить насилием, – ведь оно должно продержаться, а может – только силой. В этом смысле, в это время, оно с полным сознанием признает себя одинаково со всяким правительством (всеобщая вооруженность, демократическая милиция и т. д.). Предрешенный заранее, разумный, логический, неизбежный хаос, длящийся более или менее определенное время. Правительство занято подготовлением учредительного собрания. И, наконец, – (момент созыва учредительного собрания определяется правительством в связи с выяснением положения аграрного вопроса) – наконец, общее учредительное собрание, мирное, вырабатывающее общие коммунистические положения. (Забыла сказать, что они, совершенно опять правильно, но боятся буржуазии.) Вот грубая, простая и незыблемая схема всего движения, в этих своих грубых чертах непременно долженствующая остаться; и для того, чтобы могло реализоваться даже то, что уже реализовано, – она должна была быть создана; и, основанная на разуме, с идеей разума, она, на суде нашего разума, оказывается в самом деле, единственно разумной, т. е. могущей реализоваться. Жизнь за нее – это показывает и преобладание соц. – дем. над соц. – революционерами, которые идеализируют по своему народ и стоят за немедленное учредительное собрание.

С церковью соц. – демократы естественно (и опять разумно) не считаются вовсе, в смысле земель народу монастырские и церковные имущества предоставляются наравне с помещичьими. На вопрос о христианской религиозности народа соц. – демократы почти не отвечают, вопрос им кажется не очень важным и простым. «Христианство у народа православное, внешнее, традиционно-бессознательное, связанное с идеей самодержавия, которая тоже лишь признак некультурности, и которая теперь очень потрясена у них неудачной войной (быть может, в этом последнем они тоже правы). С идеей свободы естественно народ отшатнется от церкви, где с этой идеей ему совершенно нечего делать. Конечно, дело каждой личной совести – его убеждения интимные, культ и т. д. Но никакая форма религии, то есть религии с определенным содержанием – к общественности отношения не имеет. Возможны частые, и временные бунты народа на почве отживающей религиозной реакции, внешней, христианской бессознательности, граничащей с фетишизмом, – но это неважно, главная масса народа, для которой „земля“ сейчас сильнее всякой слезающей религиозной литературы, пойдет через эту землю к сознанию свободы, а свобода откроет уже открытые для интеллигенции и пролетариата пути для бесконечного социального и личного творчества, даже (пусть, конечно, отчего же?) творчество и новой, какой угодно, религии, – ведь будет же расцвет искусств, науки и т. д.?»

Знаешь, все это до такой степени стройно и так исходит из действительности, связано корнями с прошлым и настоящим, сегодняшним, что я думаю – так и будет. В одной точке, в одном моменте у меня есть еще вопрос. Хорошо, народ будет занят пожиранием и раздиранием земли, хорошо, религиозность его внешняя, слабая, спадет с него вместе с идеей самодержавия, хорошо, хорошо; церковь слаба, бездейственна, сотрется; но я хотела бы знать, прямо знать, учтен ли процент из народа – тех, которые считают себя христианами помимо идеи самодержавия, христианами со Христом прежде всего, прежде земли? Бросятся ли на эту землю, данную сильным безбожным правительством все раскольники, все сектанты без различия? Идея свободы у них (у последних) уже есть, не отнимая Имени. Они верят, что тут пет противоречия, – «Истина сделает вас свободными». Новое правительство не будет им мешать, – но часть обезбоженного народа, – не столкнется ли тут одна часть с другою? Но церковь пусть, но ведь есть истинно и свободно верующие (фанатики, сюда же, – раскольники, с которых не «слезет» скоро) – не встанут ли они с чувством: «делается неправда»?

«Этот процент сравнительно мал», – отвечают социал-демократы. «И во всяком случае они не „встанут“, тем менее, чем они более христиане. Конечно, возможно, что у них явится порыв „пострадать“, они могут „пойти на смерть“. Это будут, в таком случае, еще жертвы, больше ничего».

Но для меня тут все-таки остается некоторое мутное место… дающее простор многим ярким мыслям, которые я теперь пока оставляю в стороне.

Итак – вот грубая – и детальная картина, которую я принимаю, как без сравнения самую вероятную, – неизбежную. Реальные внутренние последствия (насущные, каждодневные) такого принятия следующие. (Так как начинается мое реагирование, то я начинаю считаться и с моими чувствами – сознанием, вполне; и принадлежащими, связанными с нами, без исключительно моего личного.)

Дело это такое громадное, такое сложное и великолепно, стройно сцепленное, что в нем нет ни одной детали, которую бы можно было взять отдельно. Нет ни одного малого дела, которое можно было бы сделать, не служа всему, не соединяясь с главным, не причащаясь всему, вплоть до насилия пролетарского временного правительства и народного террора. Мало того, если я беру частное нечто, в дело входящее и отрываю, делаю помимо цельной этой организации – я ей врежу. Если бы я, скажем, приняла участие в каком-нибудь союзе людей, добивающихся уступок от теперешнего правительства, и помогла бы им этих уступок добиться – чем больше уступок добиться – тем надольше затормозился бы ход действий людей, которые одни действительно сделают ярче; я должна, добиваясь от правительства ну, хоть свободы печати действовать, абсолютно не веря в успех, если я верю в социал-демократическую теорию; а если надеяться на успех, то открыто в нее не верить. Или как-то нарочно не смотреть ни туда, ни сюда, не думать ни о возможностях, ни о пользе, ни о прямом вреде. Не относиться, в сущности, ни к правительству, ни к социализму, – ни к чему даже с той добросовестной сознательностью, с которой ко всему они относятся. Ты скажешь, конечно! конечно! что и тут я сумела напустить схоластики, ненужной тонкости, арифметичности и теоретизма. Ну, а мне бы еще поучиться теоретизации, тонкой выдержке и арифметичности (это их излюбленное слово!) у социал-демократов, которым ты в реальности не откажешь. Впрочем, слишком ясно. Я вот к чему – хочу или не хочу! – должна, кажется, прийти: независимо от того, могла ли бы я, фактически, принять сейчас какое-нибудь участие в общественной жизни или не могла (деятельное) – у меня не оказалось бы, все равно, ни волосинки внутренней возможности это сделать. Напротив, я думаю, что фактическая возможность и человеческая способность сделать не хуже других, быть полезной не хуже других в деле в партии (торжество которой для меня несомненно) – нашлась бы, при желании, хоть завтра. И, ведь, это осложняется тем, что масса вкрапленных в картину деталей совпадают с желанными для меня! То есть, кроме веры в них, понимания их, принятия их неизбежности и необходимости – мне нужно многое из им нужного! Но весь путь их и вся эта картина так много неприемлема, противна, отвратительна, страшна, – что коснуться к ней (т. е. войти во всю) равносильно для меня было бы предательству моего. Я приемлю ее, в меру ее величественности, целиком как врага. И тут моя честность. Но открыто как врага; веря в него, только в него, – и вредить с полуврагами не стала бы.