Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина) - Марк Твен

— Тетя Салли, а ложек-то все-таки девять.

Она отвечает:

— Иди поиграй, не приставай ко мне. Я лучше тебя знаю, сама их пересчитала.

— Да и мы пересчитали, тетенька, целых два раза — девять и все тут.

Видно было, что она еле сдерживается, но ложки считать, тем не менее, начала — да и кто бы не начал?

— Ну это ж надо! Господи прости, опять девять! Чума на них, что ли, напала, на эти ложки? Погодите, я их еще раз сочту.

Я подкинул в общую кучку ту, что в рукаве держал, и тетя Салли снова пересчитала ложки и говорит:

— Чтоб они пропали, проклятые, опять их десять! — и лицо у нее становится обиженное и озадаченное. А Том говорит:

— Нет, тетенька, быть того не может.

— Ты что, олух, не видел, как я их считала?

— Видел, и все-таки…

— Ладно, пересчитаю опять.

Я, разумеется, снова одну стянул и получилось их девять, как в первый раз. Ну, ее чуть удар не хватил — аж затрясло всю. Однако она продолжала и продолжала пересчитывать ложки и до того запуталась, что иногда и корзинку за ложку считала и получилось у нее три раза правильно, а три неправильно. Кончилось тем, что схватила она эту корзинку и запустила ею через всю комнату, и корзинка из кошки дух вышибла, а тетя Салли велела нам убираться и оставить ее в покое, и если, говорит, вы мне до обеда хоть раз на глаза попадетесь, я с вас шкуру заживо спущу. В общем, ложкой мы завладели и, пока тетя Салли шумела, прогоняя нас, мы сунули эту ложку в карман ее передника и та вместе с кровельным гвоздем еще до полудня оказалась у Джима. Мы своим достижением очень были довольны — Том сказал, что оно более чем стоило затраченных нами усилий, потому как теперь тетя Салли даже под страхом смерти не сможет два раза подряд получить правильный результат, а и получит, так сама себе не поверит, и сказал, что она, пожалуй, дня три еще ложки пересчитывать будет, пока не отступится и тогда уж убьет до смерти всякого, что сунется к ней с просьбой их посчитать.

Ночью мы вернули простыню на бельевую веревку и стянули другую — из тетиного комода; а после пару дней то возвращали ее, то снова крали, так что тетя Салли вконец запуталась и перестала понимать, сколько у нее простыней, и махнула на них рукой, не желая губить из-за какого-то тряпья свою бессмертную душу, и сказала, что лучше умрет, чем еще раз возьмется их пересчитывать.

Ладно, с рубашкой, простыней, ложкой и свечами все уладилось — большое спасибо теленку, крысам и путанице с пересчетом, — а про подсвечник все как-то быстро забыли.

Но вот с пирогом мы намучались и поначалу мороке этой конца видно не было. Выбрали мы в самой глубине леса место для готовки и, в конце концов, пирог испекся вполне приличный, но не сразу, не в первый же день — три тазика муки мы на него потратили, а сами покрылись ожогами и глаза наши от дыма на лоб повылазили; понимаете, нам ведь нужна была только корка, а она у нас получалась какая-то непрочная и все проседала посередке. Но потом мы, конечно, набрели на правильную мысль: сразу запечь в пирог лестницу. Отправились на вторую ночь к Джиму, разодрали простыню на узкие полоски, свили их, связали, и еще до рассвета получилась у нас превосходная лестница — крепкая, хоть человека на ней вешай. И мы решили притвориться — перед собой, — что потратили на нее девять месяцев.

Утром мы отнесли лестницу в лес и тут выяснилось, что ни в какой пирог она не влезает. Мы ведь ее из целой простыни сделали, так что лестницы нашей хватило бы на сорок пирогов, да еще осталось бы на суп, колбасную начинку и на что угодно. Хоть на целый обед.

Но нам же не обед требовался. Нам требовался всего-навсего пирог, поэтому мы отрезали от лестницы кусочек, а все остальное выбросили. Печь пироги в тазу мы все-таки не решились, боялись, что он прогорит; однако у дяди имелась превосходная медная грелка из тех, которые углями на ночь наполняют, он ею очень дорожил, потому что грелка эта вместе с ее длиннющей деревянной ручкой принадлежала одному его предку, приплывшему сюда из Англии на «Мэйфлауэре» или другом каком корабле с Вильгельмом Завоевателем; старик хранил ее на чердаке среди старых котлов и прочих ценных вещей — ценных не потому, что они обладали какой-нибудь ценностью, что нет, то нет, но потому, что были реликвиями, понимаете? Ну вот, мы тишком уволокли ее в лес и в ней-то наши пироги и пекли — первые у нас не получились, опыта не хватало, зато последний удался на славу. Мы обмазали грелку тестом, изнутри, поставили на угли, положили внутрь лестницу и ее тоже тестом обмазали, накрыли крышкой, а сверху еще горячих углей навалили и отошли футов на пять — на всю длину ручки, — постояли в прохладе и покое, и через пятнадцать минут испекся у нас пирог, на который приятно было смотреть. Другое дело, что тому, кто его съесть захотел бы, неплохо было запастись парой бочек с зубочистками, потому как, жевал бы он нашу веревочную лестницу, пока его судороги не скрутили бы, уж я-то знаю о чем говорю, да и животом он потом маялся бы очень долго, не скоро бы его снова за стол потянуло.

Когда мы укладывали ведьмин пирог в кастрюльку Джима, Нат в нашу сторону не смотрел, так что мы под пирог еще и три жестяных тарелки пристроили; теперь у Джима имелось все, что нужно, и он, едва Нат ушел из хибарки, разломал пирог, засунул лестницу под свой соломенный тюфяк, нацарапал на тарелке пару загогулин и выбросил ее в окно.

Глава XXXVIII

«Здесь лопнуло сердце невольника»

Да, а вот перья изготовлять и пилу тоже — это оказалось той еще работенкой, — впрочем, Джим сказал, что труднее всего ему будет на стенке писать. Узник же должен надпись на стенке оставить. Но Том ему твердо заявил: надо и все тут; не было еще в истории случая, чтобы государственный преступник не оставил на стенке горестной надписи и щита своего, герба то есть, не изобразил.

— Возьмите хоть леди Джейн Грей, — говорит, — или Гилфорда Дадли, или старика Нортумберленда! Оно, конечно, Гек, работа это тяжелая, ну да что ж тут поделаешь? От нее не отвертишься. Джим просто обязан и надпись оставить, и щит начертать. Все так делают.

Джим и говорит:

— Так ведь, марса Том, нет же у меня никакого щита. Мне кроме рубашки вот этой поношенной прикрыться совсем нечем, а на ней я должен дневник вести.

— Ты не понял, Джим, я совсем о другом щите говорю.

— Ну, — возражаю я, — Джим, вообще-то, прав, нет у него ни того щита, ни этого.

— А то я без тебя этого не знаю, — отвечает Том. — Но не волнуйся, когда мы отсюда уйдем, щит, который герб, у него уже будет, потому что все следует делать по правилам, чтобы в историю он у нас с тобой вошел, как безупречный образец для подражания.

И пока мы с Джимом точили перья об куски кирпича, — Джим с обрубком подсвечника мучился, а я с оловянной ложкой, — Том придумывал этот самый герб. И наконец, сказал, что напридумывал их много и все хорошие, но сам он остановился бы на одном. И говорит:

— Значит так, на щитке герба будет у нас золотой пояс с багровым крестом на перевязи, а под ним справа внизу собака лежащая отдыхающая и под лапой ее цепь зубчатая — это рабство, а в верхней части — шеврон зеленый и тоже зубчатый и на лазурном поле три линии с полусферическими дольками на концах, а посередке полоса зазубренная с остриями вздыбленными; навершие — негр бегущий, чернедью, с узелком на плече, привязанным к перевязи вправо, и парой красных столбцов, это, значит, его освободители, то есть мы с тобой; ну а внизу девиз: «Maggiore fretta, minore otto» — я его в книжке одной вычитал, означает «Поспешай без торопливости».

— Девиз хороший, — говорю я. — А вот остальное-то все чего значит?

— Знаешь, — отвечает он, — об этом нам толковать некогда. Нам надо дело делать, да поскорее сматываться отсюда.

— Ладно, не все, так хоть что-то, — говорю. — Перевязь, например, это что такое?

— Перевязь, она перевязь и есть — тебе-то зачем это знать? Дойдет до нее черед, я покажу Джиму, как ее изобразить.

— Черт, Том, — говорю я, — тебе что, объяснить трудно? А полоса зазубренная — это что?

— А этого я и сам не знаю. Но только без нее — никак. Она у всех дворян имеется.

Вот и всегда он так. Не захочет чего-нибудь объяснять, так нипочем не станет. Хоть неделю к нему приставай, ничего не добьешься.

Ладно, насчет герба дело было решено, и Том принялся за последнюю часть работы — за сочинение скорбной надписи на стене, сказал, раз все их вырезали, значит и Джиму придется. Придумал он их не одну, записал все на бумажке и нам прочитал:

1. Здесь лопнуло сердце невольника.

2. Здесь скончал свои скорбные дни несчастный узник, забытый миром и знакомыми.

3. Здесь разбилось сиротливое сердце и усталый дух познал покой после тридцати семи лет одиночного заключения.