Собрание сочинений. Том первый - Ярослав Гашек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С того дня цензор погрустнел. Он совершил прямую акцию! Он, который столько раз запрещал это проклятое выражение. Он ест, ходит в уборную, пьет и все прочее.
И он решил самоизъяться. Он не ел, не пил, не ходил в уборную и, наконец, не выдержав, открыл окно и выпрыгнул с третьего этажа.
Он разбился, самоизъявшись в новой форме.
Крови из него вытекло, как из резаной свиньи, а из его головы вылилось столько воды, что в ней утонул проходивший мимо ветеран.
История старосты Томашека
Умиротворенный староста Томашек возвращался из Домажлиц домой. Он испытывал огромное блаженство, так как купил себе шляпу. Когда он вышел за пределы Домажлиц, ему показалось несколько странным то, что он видит перед собой Вавилонские озера — это вместо того, чтобы сидеть в пивной под аркой. Потом он снова вспомнил про новую шляпу и порадовался такой хорошей покупке и тому, что он так хорошо выпил.
Как только староста вспомнил, что он хорошо выпил, так сразу забрал влево.
Было у него такое необыкновенное свойство. Если он выпивал десять кружек пива, то забирал влево совсем немножко, если пятнадцать — отклонялся на полметра, если двадцать, то на метр, а если двадцать пять — ходил по кругу.
Об этом его свойстве знала вся округа. Однажды хуторянин Кутинка расстался с ним в час ночи на рынке в Домажлицах — Томашек уже ходил по кругу. В три часа утра ночная стража обнаружила его на том же месте — староста продолжал ходить по кругу.
Стража повернула его в направлении Вавилонских озер, а в четыре утра жандарм обнаружил его в непосредственной близости от Домажлиц, где Томашек жалобно взывал о помощи, но все равно ходил по кругу.
Сегодня Томашек отклоняется влево на метр: из этого следует, что он выпил всего двадцать кружек.
Настроение у него было приподнятое.
Время от времени ему хотелось каким-либо образом выразить полное свое довольство жизнью — и тогда он пытался сплясать некий невообразимый танец. Увы, дело кончилось только попытками — староста кое-как поднялся и принялся искать свою новую шляпу. Сияла луна, Томашек орлиным взором окинул дорогу и убедился, что шляпы на дороге нет. «Она у меня на голове», — рассудил он и пошел дальше, мурлыча песенку.
Мурлыканье перешло в икоту, и староста стал забавляться тем, что икал в такт: «Ик, ик, ик, ик-ик-ик-ик-ик, ик, ик, ик, ик».
«А как дома-то шляпе обрадуются! — думал он. — Я покажу им ее сегодня же вечером. Разбужу этого мерзавца поденщика, жену разбужу. Нет. Жену будить не стану. Вот парнишку своего из постели вытащу. Гляди, Франтик, какая у твоего бати новая шляпа!»
Мысли старосты, можно сказать, были уже на вершине восторга, который сразу поубавился, когда он зацепился ногой о кучу щебенки.
Через несколько минут Томашек вновь стоял на ногах и оглядывался кругом в поисках шляпы. «Она, слава господу, у меня на голове, — раздумчиво произнес он вслух, нигде не увидев своей шляпы. — Не хватало еще новую шляпу потерять».
«Ежели бы ты, Томашек, потерял шляпу, — раздумывал староста, опираясь на телеграфный столб, — твоей голове было бы холодно, а тебе не холодно, потому что на голове — шляпа. Шляпа тяжелая, и голова тяжелая!»
После таких логических умозаключений староста оторвался от своего приятеля — телеграфного столба и направился в сторону Вавилонских озер.
Поглядев на звездное небо, вздохнул: «Мир просто чертовски хорош!»
Почувствовав потребность выругаться, сказал: «Черт побери все на свете».
«Отойду чуток подальше и скажу то же самое еще раз, — решил он и вскоре снова повторил: — Черт побери все на свете!»
Внезапно на него напала злость. «А чего в мире хорошего-то? — разбушевался староста. — Все на свете подлецы, я — тоже подлец».
— Чтобы я кого испугался! — расшумелся он, прислонившись к дереву у дороги. — Чтобы я, Томашек, кого побоялся!
Староста поглядел на черный в темноте лес и крикнул: «Да хоть тысяча на меня навались!»
Томашек встал было в боевую позицию, но свалился в канаву.
С минутку он полежал. Вокруг колыхалась травка, гвоздичка щекотнула его по носу, староста чихнул, и вся злость с него сошла.
И сменилась жалостливым настроением.
Он выкарабкался из канавы, и стало ему жалко, что недавно он поносил все на свете.
— Да я ведь и мухи не обижу, — заявил он, падая на колени. — Я, Томашек, такой хороший и всех очень люблю.
Подниматься с земли не хотелось. Он заметил, что пока стоит на коленях, пейзаж вокруг не кружится, поэтому решил постоять на коленях еще немного. Все это время он жалостливо причитал: «Да никакой я не пакостник и на коленки-то встал случайно».
— Ведь я же христианин, ведь я же христианский Томашек, ведь это же я, ведь я же…
Не в силах вспомнить, что еще он должен был сказать после нового «ведь», староста зарыдал, поднялся с земли и пустился бежать, причитая на бегу: «Несчастный я человек, до чего же все на свете плохо, как худо приходится людям!»
Ему пришло на ум, что надо бы помолиться своему покровителю, святому Иосифу. И он начал молиться, вытирая рукавом слезы: «Святой Иосиф, покровитель небесный, ты же видишь, что я домой попасть не могу, а я так хотел еще сегодня показать всем новую шляпу! Святой Иосиф, сохрани и помилуй мое бренное тело…»
Молитве никто не внял, так как старосте пришлось совершить диковинный прыжок через новую кучу щебенки и солидный отрезок пути проехать в дорожной пыли.
— Да что такого я дорожникам сделал?! — причитал Томашек, растянувшись в пыли. — Дорожники, вы зачем мне подножку поставили?
Он опять прослезился и завздыхал: «Дорожники окаянные, мешаю я вам, что ли? Вот останусь лежать, и все тут!»
Староста перестал икать и плакать. Но положение показалось ему все-таки не слишком уютным, потому что приходилось дышать дорожной пылью, так что по некотором размышлении он попробовал встать.
После нескольких попыток ему это кое-как удалось, и Томашек продолжил свой тернистый путь к домашнему очагу.
Настроение менялось. После пролитых слез он вдруг расхохотался — до чего же ловко удалось обвести вокруг пальца дорожников! Хоть и головоломным образом, но кучу щебенки он обошел.
Веселье сменилось меланхолией, которая постепенно снова перешла в страшную злость. Потом он опять заплакал; так он и развлекался на своем каменистом пути.
* * *Томашек ввалился домой. Вот он уже в комнате и тянет сына за ногу из постели, желая показать ему свою новую шляпу. Несчастный! Он не учел, что Франтик, как и любой нормальный спящий человек, перепугается, заметив, что его силой вытаскивают за ноги из постели. Естественно, сын поднял шум и крик.
От шума проснулась старостиха, которая тут же сообразила что к чему.
— Ага! — рявкнула эта нежная супруга и мать, — папаша опять нализался! Эй, старый осел, ты что это вытворяешь?
Она зажгла свечку.
— Ничего, мамуленька, — отвечал Томашек. — Просто я показываю Франтику свою новую шляпу.
— И где же она, твоя шляпа, пьянь несчастная?
Староста пощупал голову и вскрикнул: «Пресвятая дева богородица, я ее где-то потерял!» Баранья шапка была у него в кармане.
Люди потом говорили, что в доме у старосты той ночью ужас что творилось. Сомневаться в этом не приходится…
* * *Староста Томашек снова ходил в бараньей шапке. Первый его шаг в старой шапке был сделан в сторону Мейшовице. Он шел в трактир к дядюшке Пуличеку посоветоваться насчет дровишек.
Приходит староста в трактир, заказывает кружку пива и страшно удивляется — дядюшка Пуличек говорит:
— Плати сразу, Томашек!
— Я вам хоть раз задолжал? — изумляется Томашек.
— Давай плати без разговоров, — резко обрывает Пуличек.
— На тебе, убогонький! — Томашек бросает деньги на стол, допивает пиво и уходит.
— Куда же теперь? А, ладно, пойду в Чехов!
«С ума они, что ли, все посходили», — думает Томашек, пожимает плечами и входит в трактир.
— Деньги есть? — спрашивает Милоух.
— Еще бы! Что за вопрос, я тебе хоть раз не заплатил?
— Ну, раз есть, значит, на дрова припасено, так уж и быть, налью тебе кружечку.
— Чокнутый! — Томашек кинулся к двери. — Уже второй чокнутый, как пить дать.
Он остановился в размышлении, куда идти дальше.
— Пойду-ка я в Пасечнице, — решил он и через час вошел в Пасечнице, в трактир к Драбковым.
Трактирщица Драбкова наливает ему пиво, а сама молчит, только краем глаза косит на Томашека.
Томашек тоже молчит и пьет. Допивает, заказывает вторую и снова молчит. Черт, не ему же начинать разговор первым! И чего эта баба так чудно смотрит?
Пьет, допивает, заказывает третью. Драбкова приносит пиво, кашляет и уходит. Через минуту возвращается с батраком Тондой, ставит для него стул у двери и говорит:
