Петр Первый - Алексей Николаевич Толстой

Бомбардир Петр Алексеев плыл во главе каравана на Лефортовой многовесельной каторге. По пути хлебнули горя. Лодки, струги и паузки, построенные купечеством и государевыми гостями, текли и тонули. В туманные весенние ночи блуждали в разливах, на мели. В Нижнем-Новгороде пришлось пересесть на волжские барки. Петр писал Ромодановскому:

«Мин хер кениг… За которую вашу государскую милость должны мы до последней капли кровь свою пролить, для чего и посланы… О здешнем возвещаю, что хлопи ваши, генералы Автоном Михайлович и Франц Яковлевич, со всеми войсками, дал бог здорово… И намерены завтрашнего дни идтить в путь… А мешкалы для того, что иные суды в три дни насилу пришли… Суды, которые делали гости, гораздо худы, иные и насилу пришли… А из служилых людей по се число умерло небольшое число… За сим отдаюсь в покров щедрот ваших… Всегдашний раб пресветлейшего вашего величества Бом Бор Дир Петер».

Не останавливаясь, проплыли мимо Казани, где разлив омывал белые стены. Миновали высокобережный Симбирск и городок Самару, в защиту от кочевников обнесенный деревянным частоколом на земляных раскатах. За Саратовом травянистые берега утонули в солнечном мареве, голубая река текла лениво, степной зной дышал, как из печи.

Петр, Лефорт, Алексашка и князь-папа, взятый в поход для шумства и пьянства, — целыми днями курили трубки на высокой корме каторги. Казалось, — когда поглядывали на многоверстный караван судов, поблескивающих ударами весел, — что продолжается все та же веселая военная потеха. Что за крепость Азов? А как ее воевать? Про то хорошо не знали: на месте будет виднее. Князь-папа, пьяненький и ласковый, говаривал, сдирая ногтями шелуху с сизого носа:

— Дожили мы, сынок… Давно ли я тебя цифири-то учил… На войну поплыли… Ах ты, мой красавец…

Лефорт дивился роскоши и величию реки — без конца и без краю.

— Что король французский, что император австрийский, — говорил он, — о, если бы побольше у тебя денег, Петер… Нанять побольше инженеров в Европе, побольше офицеров, побольше умных людей… Какой великий край, дикий и пустынный край!..

В Царицыне караван остановился. И здесь начались беды. Лошадей оказалось всего пятьсот голов. Солдаты, отмотавшие руки на веслах, должны были на себе тащить пушки и обозы. Не хватало хлеба, пшена, масла. Усталые и голодные войска три дня шли степью на городок Паншино, к Дону, где находились главные склады продовольствия. Много людей надорвалось, попадало. Думали отдохнуть в Паншине. Но оттуда, навстречу, прибыло письмо от боярина Тихона Стрешнева, ведавшего кормом для всей армии:

«Господин бомбардир… Печаль нам слезная из-за воров-подрядчиков. Гости Воронин, Ушаков и Горезин взялись поставить 15000 ведер сбитню, 45000 ведер уксусу да столько же водки, 20000 осетров соленых да столько же лещей, судаков и щук, 10000 пуд ветчины, масла и сала — 5000 пуд, соли — 8000 пуд… Дано подрядчикам тридцать три тысячи рублей. Из тех денег половину они украли. Соли вовсе нет ни фунта. Рыба вонючая, — в амбар нельзя взойти… Хлеб лежалый весь. Одно — овес добрый и сено доброе ж, а ставил купчина Иван Бровкин… От сего воровства тебе, милостивому нашему, печаль, а ратным людям оскудение… Теперь только бог может сделать, чтобы в том ратном деле вас не задержать…»

Петр и Лефорт, оставив войско, поскакали в Паншино. Небольшая станица на острову посреди Дона была окружена, как горелым лесом, оглоблями обозов. Повсюду лежали большерогие волы, паслись стреноженные лошади. Но — ни живой души: в послеобеденный час спали часовые, караульщики, извозные, солдаты. Одиноко простучали по-над Доном копыта всадников. На бешеный окрик Петра чья-то взлохмаченная голова вылезла из-за плетня, из конопли. Почесываясь, мужик повел к хате, где стоял боярин… Петр рванул дверь, загудели потревоженные мухи. На двух сдвинутых лавках, покрывшись с головой, спал Стрешнев. Петр сорвал одеяло. Схватил за редкие волосы перепуганного боярина, — не мог говорить от ярости, — плюнул ему в лицо, стащил на земляной пол, бил ботфортом в старческий мягкий бок…

Часто дыша, присел к столу, велел открыть ставни. Глаза выпучены. Под загаром гневные пятна на похудевшем лице.

— Докладывай… Встань! — крикнул он Стрешневу. — Сядь. Подрядчиков повесил? Нет? Почему?

— Государь… (Петр топнул ногой.) Господин бонбандир… (Тихон Стрешнев и кряхтеть боялся и кланяться боялся.) Подрядчики пускай доставят сначала, что должны по записи, а то что же с мертвых-то нам спрашивать…

— Не так… Дурак!.. А почему Иван Бровкин не ворует? Мои люди не воруют, а ваши все воруют?.. Подряды все передать Бровкину… Ушакова, Воронина — в железо, в Москву, к Ромодановскому…

— Так, гут, — сказал Лефорт.

— Что еще? Суда не готовы?

— Господин бонбандир, суда все готовы… Давеча последние пригнали из Воронежа.

— Идем на реку…

Стрешнев в одних домашних сафьяновых чоботах, в распоясанной рубахе пошел дряблой рысью за царем, шагающим как на ходулях. На зеркальной излучине Дона стояли в несколько рядов бесчисленные суда: лодки, паузки, узкие с камышовыми поплавками казачьи струги, длинноносые галеры, с веслами только на передней части, с прямым парусом и чуланом на корме… Все — только что с верфи. Течением их покачивало. Многие полузатонули. Лениво висели флаги. Под жарким солнцем трескалось некрашеное дерево, блестели осмоленные борта.

Лефорт, отставив ногу в желтом ботфорте, глядел в трубу на караван.

— Зер гут… Посуды достаточно…

— Гут, — отрывисто повторил Петр. Чумазые руки его дрожали. И, как всегда, Лефорт высказал его мысль:

— Отсюда начинается война.

— Тихон Никитьевич, не сердись, — Петр клюнул всхлипнувшего Стрешнева в бороду. — Войска прямо грузить на суда. Не мешкая… Азов возьмем с налету…

На шестые сутки на рассвете в хате Стрешнева в табачном дыму написали письмо князю-кесарю:

«Мин хер кениг… Отец твой великий господин святейший кир Аникита, архиепископ прешпургский и всеа Яузы и всего Кукуя патриарх, такожде и холопи твои генералы Антоном Михайлович и Франц Яковлевич с товарищи — в добром здоровии, и нынче из Паншина едем в путь в добром же здоровии… В марсовом ярме непрестанно труждаемся. И про твое здоровье пьем водку, а паче — пиво…» При сем стояли с малой разборчивостью подписи: «Франчишка Лефорт… Олехсашка Меньшиков… Фетка Троекуров… Петрушка Алексеев… Автамошка Головин… Вареной Мадамкин…»

Неделю плыли мимо казачьих городков, стоявших на островах посреди Дона, миновали — Голубой, Зимовейский. Цимлянский, Раздоры, Маныч… На высоком правом берегу увидели раскаты, плетни и дубовые стены Черкасска. Здесь бросили якоря и три дня поджидали отставшие паузки.

Стянув караван, двинулись к Азову. Ночь была мягкая, непроглядная, пахло дождем и травами. Трещали кузнечики. Странно вскрикивали ночные птицы. На головной галере Лефорта никто не спал, трубок не курили, не шутили. Медленно всплескивали весла.

В первый раз Петр всею кожею ощутил жуть опасности. Близко по берегу двигалась темнота, какие-то очертания. Вглядываясь, слышал шорох листвы. Оттуда, из тьмы вот-вот зазвенит тетива татарского лука! Поджимались пальцы на ногах. Далеко на юге полыхнул в тучах грозовый свет. Грома не донесло. Лефорт сказал:

— Утром услышим пушки генерала Гордона.

Под утро небо очистилось. Казак-кормчий направил галеру, — за нею весь караван, — рекой Койсогой. Дон остался вправо. Поднялось жаркое солнце, река будто стала полноводнее, берега отодвинулись, растаяла мгла над заливными лугами. Впереди за песками опять появилась сияющая полоса Дона. На косогорах виднелись полотняные палатки, телеги, лошади. Вились флаги. Это был главный военный лагерь, поставленный Гордоном, — Митишева пристань, — в пятнадцати верстах от Азова.

Петр сам выстрелил из носовой пушки, — ядро мячиком поскакало по воде. Поднялась стрельба из ружей и пушек по всему каравану. Петр кричал срывающимся баском: «Греби, греби…» Весла гнулись дугой, солдаты гребли, уронив головы.

В Митишевой пристани войска выгрузились. Усталые солдаты засыпали прямо на песке, унтер-офицеры поднимали их палками. Скоро забелели палатки, дымки костров потянуло на реку. Петр, Лефорт и Головин с тремя казачьими сотнями поскакали за холмы в укрепленный лагерь Гордона — «на половине пути до Азова. Пестрый шатер генерала издали виднелся на кургане.

По пути валялись лошади, пронзенные стрелами, сломанные телеги. Уткнулся в полынь маленький, голый по пояс, татарин с запекшимся затылком. Конь под Петром захрапел, косясь. Казаки рассказывали:

— Как выйдут наши обозы из Митишей, — татарва и напускает тучей. Эти места самые тяжелые… Бона, — указывали нагайками, — за холмами-то маячут… Они… Гляди, сейчас напустят…

Всадники погнали лошадей к кургану. У шатра стоял Гордон в стальных латах, в шлеме с перьями, подзорная труба уперта в бок. Морщинистое лицо — строгое и важное. Заиграли рожки, ударили пушки. С кургана, как на ладони, был виден залив, озаренный закатным солнцем, тонкие минареты и серо-желтые стены Азова; пожарище на месте слободы, сожженной турками в день подхода русских; перед крепостью по бурым холмам тянулись изломанные линии траншеи и пятиугольники редутов. В дали безветренного залива стояли с упавшими парусами многопушечные высокие корабли. Гордон указал на них: