«Друг мой, враг мой…» - Эдвард Радзинский

– Ваше высочество, вам удалось провезти ваши фамильные реликвии только благодаря вашим королевским друзьям. Благодаря им нас всех не обыскивали. Румынская граница имеет печальную славу. На ней варварски обыскивают русских, таможенники знают, что русские аристократы везут с собой драгоценности.

– Если вы сумеете послать мне весточку из Украины, вам нечего будет опасаться…

Всю эту беседу с великой княгиней я затеял, ибо мне передали из Петрограда мое следующее задание. Теперь под именем князя Д. я должен был перевезти драгоценности из России в Германию.

Кровавые бриллианты

Что это были за драгоценности, я узнал только по прибытии.

ВЧК уже переехала тогда в Москву, и мы расположилась в здании на Лубянской площади. Здание принадлежало когда-то самому большому в империи страховому обществу «Россия».

В моем кабинете на Лубянке осталась старая мебель красного дерева. Из окна была видна вся площадь со знаменитым фонтаном, который впоследствии заменили памятником моему начальнику Феликсу Дзержинскому. (Каково было мое удивление, когда я узнал, что когда-то на этом самом месте находился дом менгрельских князей Д.! Да, да – «моих» пращуров!)

Вот в этот кабинет и принес «камешки» (так он их называл) некто Яков Юровский – черноволосый, с короткой бычьей шеей, в черной «свердловке» – кожанке. Он работал в это время в Гохране и выдал мне эти драгоценности под расписку.

«Камешками» оказались великолепные бриллианты, должно быть, бесценные. Невероятной красоты три диадемы, браслеты плюс три длиннейшие нитки жемчуга и два восхитительных аграфа. Один представлял маленькую ветку с тремя цветками, покрытыми как бы росой из бриллиантовой пыли. Другой – бант в виде ветвей, усыпанных крупными бриллиантами.

Я не знаток роскоши, но эти фантастические вещи слишком громко кричали о своем происхождении.

Я спросил?

– Откуда это великолепие?

Вопрос был лишний, он понял, что я догадался, и мрачно сказал:

– Из Екатеринбурга.

Наша газета «Правда» не так давно напечатала сообщение о расстреле в Екатеринбурге царя Николая II. Надо сказать, что на фоне голода и крови полыхавшей в стране гражданской войны расстрел прошел как-то незаметно. Тем более что про наследника и про женщин – царицу и дочерей – сообщалось, будто они «эвакуированы в надежное место». Но уже тогда среди партийцев пошел слух о том, что на самом деле расстреляна вся семья – царь, царица, их сын и четыре дочери, даже слуги и врач. Слух этот был мне очень неприятен. Я ненавидел Романовых. Но расстреливать беспомощных девочек, подневольных слуг и врача!.. Это недостойно нашей Революции. Я предпочитал, как и многие наши, думать, что все это неправда. Но теперь, глядя на «камешки»…

Я осторожно спросил Юровского:

– Это что же, их вещи?

Он ответил глухо:

– Хорошо, что именно эти бриллианты послужат Революции.

– Нет, – сказал я. – Не подходит. Их трудно будет продать и перепродать в Европе. Они могут быть известны ювелирам. С этакими драгоценностями продавца просто арестуют, а предметы вернут уцелевшим Романовым.

– Хорошо, выберешь сам – поскромнее.

Он предложил мне поехать в Государственное хранилище ценностей, или, как его называли тогда, Гохран.

Но автомобиль не завелся. Добираться до Гохрана на трамвае не решились. Трамваи ходили редко, с них гроздьями свисали люди. Свисавшие подвергали себя огромному риску. Появились пьяные лихачи-шоферы чекистских грузовиков, которые любили промчаться впритирку с трамваем – попугать свисающих. И не один был случай, когда они «сбривали» своим кузовом с десяток несчастных людей.

Пока дожидались нового автомобиля, Юровский попросил чаю. Принесли. Я выставил головку сахара, полученную утром в чекистском пайке.

…Оказалось, этот Юровский видел последние минуты жизни царской семьи. Он командовал расстрелом. Хрустя сахаром, он впервые рассказал мне все, что случилось. («Впервые» – потому что с тех пор, как мы подружились с этим фанатиком, он только об этом и рассказывал. У него было какое-то помешательство. О чем бы с ним ни говорили, он переходил к рассказу о расстреле Романовых.)

Попытаюсь передать его монолог, который я слышал много раз.

– Все, что я говорю, останется тайной навсегда, – так он обычно начинал. – Царя стрельнул я, – прихлебывая чай, он захрустел сахаром… И этот хруст был, как хруст ломающихся костей, как пародия на выстрелы, о которых он вспоминал. – Я прочел им приговор… там три строчки было. И тотчас стрельнул, царь – навзничь… фуражка в угол отлетела… За мной все стали палить. Нас – целая команда, двенадцать человек. Беспорядочная стрельба. Царица упала следом… Слуга царский, врач… Но с детьми повозились! Девиц никак ликвидировать не могли… Помещеньице маленькое, метров тридцать, а пули… пули отскакивают от девиц и летают по подвалу, рикошетят, одного из нашей команды даже поцарапало. Палим, палим, как сумасшедшие, палим – и ничего, они все живы! Малец-наследник ползает по полу, шевелится, как раздавленный таракан… Я в дым вошел и двумя выстрелами в голову покончил с его мучениями. А девицы все живут… Две на коленях стоят у стены, руками головы от пуль защищают. Наконец и они упали… Все Романовы на полу лежат… Начинаем выносить на носилках трупы. И тут расстрелянные девицы стали… подниматься в носилках и совсем свели нас с ума! Расстрельная команда обезумела… Докалывали их прямо на полу штыками. И опять загвоздка – штык в них не входил… Как ты думаешь – почему такое было? Нет, Бог оказался ни при чем… Хотя и я грешным делом подумал! Только когда хоронили и одежду сжигали, мы все поняли. Когда девиц раздели, в корсажах сверкнуло. Они бронированные были – в корсажах оказались зашиты бриллианты… А царица вся нитями жемчужными обмотана… Видать, бежать готовились. Я лично снимал эти драгоценности с тел царицы и дочерей… Бронированные девицы, бронированные… – повторял и повторял Юровский и прихлебывал чай, а глаза у него становились совсем безумные. Казалось, вот-вот истерика с ним случится, а он все бормотал: – Оттого они нас мучили, девицы… и сами мучились! А царица хоть все тело опутала нитками жемчуга, но жемчужины пропустили пулю. С первого залпа отдала концы… Отдала концы… – опять повторял и повторял он.

«Тронутый» был человек. И дочка его, красавица, этакая библейская Суламифь, всегда молила его перестать рассказывать. Я за ней приударил, что греха таить. Любимая была дочь, член ЦК комсомола. Коба в тридцатых отправил ее в лагеря. Слышал я, она вышла только после смерти Кобы. Семнадцать лет там пробыла. Нетрудно понять, что с ней там делали… Я думаю, у Юровского на этой почве язва и открылась! Нервы! Ни дочки, ни любимых товарищей – никого Коба ему не оставил. Весь уральский Совет в 1937 году расстрелял. Но самому Юровскому – все-таки исторический персонаж, цареубийца – умереть своей смертью разрешил… Я к нему ходил в Кремлевскую больницу. В палате он лежал один, двух его соседей, одного за другим, прямо с койки привезли к нам на Лубянку – расстреляли. И Юровский вскоре поспешил умереть.