Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

— Спасибо, — сказал ему Ламприер, а спустя еще день или два «Спасибо, нет» он сказал Лидии, которая, глядя куда-то вбок, предложила оказывать ему некие неопределенные услуги долгими зимними вечерами. Септимус поцеловал ее перед тем, как она ушла, в ответ на что Лидия залилась привычным румянцем.

Последним и самым загадочным посетителем был некий не поддающийся описанию детина, высокий, одетый по сезону, с черными или темно-русыми волосами, возможно не такой уж и высокий, но, во всяком случае, не коротышка, с лицом скорее худощавым, чем толстым. Представляя его, Септимус ограничился минимумом церемоний, то есть поначалу не сказал вообще ничего. Ламприер с подозрением воззрился на гостя.

— Кто вы? — спросил он наконец.

— Это мистер О'Тристеро, — сказал Септимус. И снова наступило длительное молчание.

— Я — ваш соперник, — заявил мистер О'Тристеро. К этому сообщению сводились и все его последующие высказывания.

Когда он ушел, Ламприер повернулся к своему приятелю за разъяснениями.

— Чтобы вы держали ухо востро, — объяснил Септимус. В тот день он был особенно оживлен. — Напишите еще две статьи. — Он указал на стопку, уже возвышавшуюся на столе Ламприера. — На этих есть подпись и дата? — Он перелистал страницы.

— Подпись? Нет.

— И дата. Подписывайте и датируйте каждую статью. Это очень важно, понимаете? Подписывайте и датируйте все, это дело первоочередной важности.

— Конечно, — согласился Ламприер.

— Подтверждение, — пояснил Септимус — Кейделл не очень-то щекотлив в таких вопросах. Абсолютно все…

— Непременно, — сказал Ламприер.

— Еще две статьи, пока больше не надо. Я заберу и передам их вечером в день бала у Эдмунда. У вас есть соответствующий костюм?

Но Ламприер абсолютно ничего не помнил о приглашении Эдмунда, которое тот прошептал над забитой винными парами головой Ламприера в Поросячьем клубе две недели назад. Оно осталось где-то там, в водовороте лиц, канделябров, гуся, девушки, которая была и не была Джульеттой, выпивки, победы и проливного дождя — где-то за пределами его воспоминаний. Он не имел ни малейшего понятия, о чем говорит Септимус.

— Костюм?

Септимус объяснил, что оба они приглашены — как и подавляющее большинство членов Поросячьего клуба, а также множество других мужчин и женщин, молодых и пожилых. Их ожидали. Осенние приемы у де Виров проводились регулярно, хотя в последние годы и стали сдавать в роскоши.

— Но где это будет и когда? — не отставал Ламприер.

— У них огромный дом в Ричмонде, — сказал Септимус уже в дверях. Он куда-то спешил. — Будьте готовы к трем. — Его шаги загрохотали на лестнице.

— Но когда? В какой день? — крикнул ему вслед Ламприер.

— Через три дня, — донесся снизу голос Септимуса. — В сочельник. — И он ушел.

Ламприер сел за стол и задумался над этой новостью. У него уже появились дурные предчувствия. Он там почти никого не знает. От него будут ожидать, чтобы он хорошо сыграл свою роль, а он даже не знает, в чем она состоит. Но главное, чего он не мог понять, так это почему его вообще пригласили.

Шум с улицы беспорядочно врывался в комнату, но теперь он к нему уже привык. Когда он писал, он вообще ничего не слышал. Сам граф, как он помнил, был вполне приемлем. Только немного пьяный, пожалуй… Однако едва ли общительный. Но, может быть, он и ошибается. В любом случае, ему не найти ответа ни на один из этих вопросов до понедельника. В понедельник наступал канун Рождества.

Ламприер посмотрел на лежавшую перед ним стопку листов — его словарь. По крайней мере начало словаря. Он взял первую страницу, наверху которой уверенной рукой была выведена буква «А». «Аарасий, город в Писидии». Порой ему очень трудно было вообразить, что кого-нибудь еще могут заинтересовать такие сведения, не говоря уже о том, чтобы заставить кого-то смеяться или плакать. «Вероятно, именно его упоминал Птолемей под именем Ариасий», добавил он тогда в первый день. Так оно и было. Но кого это заботило? Ответ заключался в том, что это заботило его самого. Он вынужден был заботиться о том, что кружилось у него в голове. Он аккуратно подписал под статьей свое имя и поставил дату: «Декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Приняв решение написать словарь и расставшись с Септимусом, который вел себя под конец очень странно, Ламприер вернулся в тот день домой и немедленно принялся за работу. Выпитый им кофе заставил его забыть про усталость и держал его в напряжении. Он писал всю ночь и упал в постель лишь на рассвете, не сняв очков, с затекшей спиной. После он пытался писать только днем, но его сон, который раньше был всегда регулярным, теперь сам начал выбирать для себя время и обстоятельства. Он мог проспать три часа после полудня и еще четыре под утро. То он засыпал и просыпался через каждые два часа, то не спал весь день или всю ночь и весь день. А потом спал целые сутки. От этого он чувствовал себя странно. Все чаще и чаще часы его бодрствования приходились на ночное время, и Септимус несколько раз во время своих визитов заставал его в постели или спящим прямо за столом. Казалось, будто словарь предпочитает писаться по ночам, и это наполняло Ламприера каким-то смутным беспокойством, с которым он, впрочем, ничего не мог поделать. Он проработал две недели за вычетом времени, которое отнимал у него Септимус, и вот перед ним лежали плоды его усилий: тридцать восемь густо исписанных страниц, пестрящих пропусками и ошибками, которые впоследствии ему предстояло заполнить и исправить, от Аарасия, города в Писидии, до Кизика, города на Мраморном море.

Теперь он, сидя за столом, подписывал и датировал, подписывал и датировал, как автомат, невольно возвращаясь к своим былым волнениям и мечтам: сюжеты, герои и географические названия снова одолевали его после двухнедельного перерыва, в особенности Актеон, что совсем его не удивило, как и страх перед ним, собаками и распростертым ниц телом. И все же перо быстро скользило по беспристрастной бумаге: «Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Вот. Он поставил под этим свое имя. Стоило закрыть глаза и отвлечься, как перед ним снова вставала все та же картина — темнеющая гряда облаков в небе и мертвое тело отца под ногами. И все же теперь он чувствовал, что Калькбреннер был совершенно прав. Записать это все, выплеснуть из себя на бумагу — вот в чем состояла его задача, и теперь истинный смысл ее становился все ясней. Первоначальный оптимизм, окрылявший его, когда он в волнении шагал домой из кофейни, наперед предвкушая удовольствие и составляя планы, уже испарился, и его место заняло что-то более суровое и стойкое — возможно, решимость, так как работа оказалась тяжелее, чем он предполагал, и потребовала от него больше усилий и внимания к таким областям, о которых он прежде и не догадывался. То, что две недели назад началось как простой список имен, мест и событий, с тех пор странно разрослось, пустило во всех направлениях ростки и побеги, переплетшиеся между собой в причудливые узоры и петли, и теперь извивалось под кончиком его пера, словно клубок червяков на булавке. Оно глядело во все стороны, говорило на всех языках и обращало к нему ужасные лики, стоглазый Аргус, многоязыкий Вавилон, химероголовый каталог подлинных событий, превратившихся в сны, и живых людей, когда-то эти сны переживавших. Все они теперь мертвы. «Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Еще раз.

Уже на этой ранней стадии словарь превратился в таинственное существо, трепещущее бесчисленными искрами собственной жизни. Возвращение главных и побочных персонажей вновь и вновь заставляло обращаться все к тем же сюжетам, географические названия повторялись снова и снова, наращивая и расширяя свой смысл, одни события вторили другим, то взаимно подтверждаясь, то противореча друг другу. Это был не просто словник, а какое-то змеевидное чудище. Ламприер помедлил над статьей, где говорилось об Акрисии, злосчастном деде, который встретил предначертанную ему смерть в Лариссе, а до того посадил в ящик и бросил в море свою дочь и внука, попытавшись откупиться ценой их жизни от собственной гибели (о чем см. Даная), но они выжили и вернулись в Аргос, и внук присоединился к списку, куда входили также Адраст, союзник Тесея, Эгисф, любовник Клитемнестры, и Агенор, отец Кротопа, — цари Аргоса, каковым подобало бы стать и Персею, второму «я» Ламприера в пантомиме в Поросячьем клубе, в его перепаде ошибок. Персей спас Андромеду («Джон Ламприер, декабря месяца двадцать первый день 1787 года»), женился на ней с благословения Кефея и благодаря жене последнего, Кассиопее, но Аргос позвал его обратно. Аргос, город алтарей и узурпаторов, где Адмета воздвигнула храм Юноне, а Данай отнял власть у Геланора, откуда, возможно, и произошло имя Данаи. Точно он не знал. Это ради Адметы ученик Хирона принес пояс Ипполиты, и это опять же он, уборщик конюшен Авгия, возвратил Алкесту из загробного мира, способствовал годичному заключению Харона и усмирил Кербера, трехголового пса. Алкеста же вышла замуж за Адмета, который завоевал ее с помощью колесницы, данной ему изгнанным Аполлоном, его пастухом и хранителем… Адмет, Адмета. Данай, Даная.