Литконкурс Тенета-98 - Автор неизвестен

Митя смеялся почти беззвучно. Он просто дрожал всем телом и вытирал слезы, выступившие на глазах. Для того, чтобы сделать это, ему пришлось снять очки. Забавно! Лицо стало непривычным. Без стекляшек глаза подслеповато щурились и казались меньше. Он надрывно выпускал воздух через нос, при этом в такт оголяя зубы. Более оскал, чем улыбка… Мила просто смеялась, откинув голову назад так, что в открытый рот можно было накидать кучу фантиков от конфет. Она смеялась, как умела. Свободно. И это получалось у нее хорошо… Катрин прикрыла рот левой рукой, и сквозь пальцы вырывались быстрые и короткие «хо-хо», которые превращались в более или менее продолжительные очереди приглушенного смеха. Она смеялась и как бы стеснялась этого. И глаза выше прижатой к губам ладони просили простить … Андрюша не смеялся. Он просто строил рожи. Но не так как клоун на сцене, в зрительный зал. Он склонил голову на бок и приоткрывал рот, как бы выражая кому-то под столом свое полное понимание шутки.

Смеялись и другие. Кто? Не знаю. Мне жалко тратить мелки.

Шампанского хватило не всем. Зато от него набухли обои и тапочки прилипали к паркетному полу. Я налил себе красной жидкости из бутылки с надписью «Портвейн». Андрюша посмотрел на меня с неодобрением и сообразил себе рюмку водки. Стол дрожал от посуды, которую насиловали более десятка рук.

— Тост! — Мила схватила бокал, в котором болталось озерцо шампанского. Даже Дюймовочке оно было бы по колено.

— Тост! — повторила она и уставилась на меня. Желание не уподобляться алкоголикам и производить возлияние спиртного культурно, с соблюдением правил и этикета понятно. Но почему тост говорить должен я? Попробуем отмазаться. Я уставился на Милу, стараясь передать выражение ее глаз. Смотрел и молчал. Это смутило ее. И она отступила.

— Катя! Тогда ты.

— Почему я?

— Ну. Как ни как, а собрались мы у тебя.

— Ну и что?

— Ну и то! — подключился Андрюша.

— Нет… Потом. Я сейчас не готова. Вот потом… Тогда может быть.

— Ну это не серьезно! — обиделась Мила. — Тогда ты, Андрюша.

— Чо?

— С тебя тост.

— Угу. Сейчас! Разбежались.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Мила держала в руке бокал и испуганно моргала глазами словно дирижер, который взмахнул палочкой, а музыканты в ответ показали ему свои языки и кукиши.

Все чего-то ждали.

Так было всегда. Сколько раз мы не садились за стол, эта история повторялась. Пока все были трезвы, не у кого не хватало смелости сказать что-нибудь вслух и громко. Не шутку, конечно. А что-нибудь по-настоящему хорошее … может быть даже красивое. Боялись выглядеть глупо. Выглядеть дураками. Боялись…

Я не стал портить вечер и добавил в свой стакан с портвейном огня розовым мелком.

— Хорошо. Тогда я. Как всегда лирическое, немного помпезное, сентиментальное и глубоко наивное.

Все молчат. Все.

Почему молчат сейчас?

— Я пью за тех, кому наделено судьбой

Смешать живую кровь с хрустальную слезой.

Я пью до дна кровавый этот грог,

Рожденный от любви в очаровании строк.

Все смотрят на меня. Я чувствую это. Все. А я смотрю в окно. Там небо. Много неба. И оно убегает в даль.

Я вспоминаю, как родились эти строки. Как они всплыли из мутного омута бессознательного. Всплыли, как пузыри на ровную гладь пруда. Всплыли и всхлопнулись, обдав брызгами мои мысли, потревожа их рифмой. Я вспоминал, как сидел за столом, уподобившись статуе. Сидел, погруженный в гипнотический сон. Вокруг мелькали тысячи слов, неугомонным роем кружась вокруг меня, стараясь укусить. Я отмахивался от них руками, боясь жалящей боли. Отмахивался так, что вспотел. Вспотел. И услышал запах. Запах сладковатый, терпкий. Не так чтоб приятный, но терпимый… Запах возбужденного тела.

По этому запаху я понял, что пришли стихи.

Глупо… До смешного глупо… Чтобы вот так … с таким запахом отождествлять свое озарение. Но так было. Рождение новой строки вызывало у меня безграничный восторг, который пробивался капельками пота через мельчайшие поры моего тела и заставлял его благоухать. Именно благоухать. Потому как этот терпкий запах ассоциировался у меня с торжеством, триумфом. С победой. Я вдыхал его полной грудью, Вдыхал с любовью. С исступлением. Стараясь попробовать на кончике языка его приторно-карамельный аромат. Чтобы продлить блаженство, упиваясь своим гением… Я пристрастился к нему. Я нуждался в нем. Я был покорен им. Очарован… Ибо именно в эти моменты (пусть лишь в короткие мгновения) я ощущал праздник. Праздник внутри себя. Не во вне, а внутри. Праздник, который в редкие минуты сменял унылую монотонность пресных, как осенний дождь, дней.

За эйфорией наступала смерть. Поэтический траур. Действительность … отрезвляющая … загоняла меня в депрессию, загоняла в дальний угол моего внутреннего мира, и я сидел там забитый, потрепанный, созерцая таяние волшебства рожденных стихов. Сидел бездомным сиротливым щенком и ронял слезы, оплакивая увядающую красоту строк, которые теперь мне казались простыми, обычными, слабыми зарницами великолепных мыслей, уже сотворенными задолго до моего рождения.

Я проклинал себя. Терзал. Но всегда находил упокоение, вспоминая тот запах, который приносил мне чудо, который давал мне почувствовать себя творцом, по-дружески предлагая примерить корону гениальности, ощутить ту радость и ту тяжесть, которые несет в себе эта ноша.

— Экш, это ты сочинил? — тихо, с кошачьей нежностью в голосе спросила Мила.

— Я.

— Очень красиво, — так же мягко и тепло.

Андрюша ухмыльнулся под стол.

Наверно он не верит. Или еще хуже — ему все равно.

Мне стыдно за себя. Я залпом выпиваю вино и сажусь, чувствуя как кожу горячит румянец. Немножко больно, но гораздо легче. Я исполнил свою повинность. Руки дрожат, и чтобы как-то успокоится я занимая их работой. Немножко салата, пара ломтиков колбасы, сыр. В пустой стакан наливаю вина.

— Что-то ты круто начинаешь, Экш. Чует мое сердце, что будешь ты сегодня проверять акустику в унитазе.

Смех. Обстановка разрядилась. Шарик с водой лопнул. Хорошо, когда все в дураках!

— Ладно уж, Андрюша, — заступилась за меня Мила. — Вспомни лучше своих раков.

Андрюша вспомнил. И недовольно хмыкнул. Но без тени стыда.

На одной из таких вечеринок он сильно переиграл со спиртным. Да так сильно, что помимо еды, которая хлестала из него бурным потоком, он подарил раковине еще и свой рассудок. Правда не надолго. Но достаточно, чтобы запереться в санузле, включить душ, залезть в ванную, не снимая одежду, и кричать на любой вопрос: "Раки! Кругом раки!"

Дальше пошло, поехало. Всем почувствовали хмельную легкость и наслаждались этим. Вовик встал и произнес:

— Я не я, но у Омарыча есть две сучки. Пока они грызут тапочки, а когда вырастут, то станут бульдогами.

— Да ну-у-у? — передразнил его Андрюша и тут же схлопотал по шее.

— Я те сказал? Значит так оно и есть!

Затем вино. Много вина. Улыбки стали шире. Уже можно разглядеть пломбы, которые едва держатся от смеха. Кто-то уронил стакан. В глаза ударил табачный дым.

— Ой, мамочки! Я юбку измазала.

— Хорошо не трусы.

— Андрюша, я сейчас обижусь!

Визг стула. Тени мелькают на периферии зрения. За стол садятся. И выходят из-за стола.

— Экш! Пойдем курить!

— Не хочу.

— Да ладно тебе, пойдем!

Я встаю и иду за Андрюшей на кухню. Он худой как собачья кость. Ребра видны сквозь рубашку. Голова маленькая. С два кулака.

Казалось бы, невзрачный паренек. Сразу и не приметишь. Но с удивительным талантом — способен заставить понравиться. Непроизвольный гипноз. Завораживает чем-то, заставляет доверять каждому его слову. Вызывает на откровение. Околдовывает тебя, впитывается в тебя, заставляет ворошить память и чувства. Свои. Чужие. К себе. К другим. Подобен вампиру. Но безобидному.

Вот и сейчас. Курим и болтаем с ним. С другим, может быть, и не о чем было бы говорить. Но только и не с ним. У него всегда есть тема, которая увлечет тебя, которая заставит тебя быть внимательным собеседником. Разговор сам по себе может быть и неинтересен, но словами Андрюши он преображается, становится иным… Это всегда ему удается… А еще он очень чуток…

Не в моих силах описать эту его особенность. В этом кроется нечто нежное, хрупкое, подобное воздушному кружеву, выполненному из паутины плавленой сахарной нити. Дотронешься рукой — сломаешь. И я не трогаю. Боюсь. И потому ограничусь лишь одним словом, но наиболее точно описывающее свойство, так присущее ему. Это слово — Душа… Поэтому и имя его созвучно натуре… Андрюша… Душа… Андрюша…

Курим. Разговариваем. Смеемся. Тлеющий табак упирается в фильтр — гасим сигареты. Он уходит. Плечи опущены. Спина сгорблена. Я остаюсь на кухне. Прикрывая дверь.