Рыцарь курятника - Эрнест Капандю

Подходит третий петух, берет четыре железные полосы и вбивает их в обе стены, мешая таким образом осужденному упасть вперед. Он тоже поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, сжатый перевязками и сдерживаемый железными полосами; у него свободны только глаза и рот. Глаза его дики, рот кричит.

Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы; две несут камни, две – ящик с приготовленной известкой; петух достает из-за пояса золотую лопаточку и начинает складывать камни в ряд перед осужденным; потом приходит пятый петух и кладет второй ряд, шестой кладет третий. Виднеется только голова осужденного; он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Семь петухов подходят, окружают стену и поют три раза, а потом уходят.

Правосудие совершено!»

– Вот что содержится в протоколе, государь, – сказал Фейдо де Марвиль. – Ниже следуют подписи, каждая с разноцветной печатью: «Хохлатый Петух» – печать белая; «Петух Яго» – зеленая печать; «Петух Золотоцветный» – желтая; «Петух Индийский» – красная; «Петух Негр» – черная; «Петух Мохнатый» – серая; «Петух Малорослый» – коричневая. Вот какая фраза написана под этими подписями:

«Одобрил протокол и подписал: Рыцарь Курятника».

Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.

– Написано точно в стиле того, как пишутся протоколы парламента, – сказал он. – И этот документ находился между полицейскими донесениями?

– Да, государь.

– Кто же его положил туда?

– Я не знаю.

– Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.

– Это правда, государь.

– Если в ваш кабинет входит человеческое существо – мужчина, женщина, ребенок или старик – его должны видеть.

– Я не мог добиться никаких сведений на этот счет.

– Ваш кабинет, однако, караулят.

– В трех залах, смежных с ним, находятся три секретаря и девять помощников.

– Стало быть, есть минута, когда эти залы бывают пусты?

– Никогда, государь. У меня девять секретарей – по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь – по девять для каждого кабинета. Каждый главный секретарь имеет под начальством девять помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.

– Восемь часов каждый день?

– Нет, государь. Я счел своим долгом переменить прежнюю организацию. Дежурства происходят по сложному графику: два дня кряду по восемь часов в день, а на третий день – восемь часов ночью.

– А! Очень хорошо.

– Ваше величество одобряете?

– Вполне. Таким образом, около вас установлено беспрерывное дежурство день и ночь.

– У моего большого кабинета только три входа, и каждый сообщается с кабинетом секретарей. Тайных агентов я принимаю не там, а в моем личном кабинете, но донесения каждый день кладутся в большой кабинет, стало быть, физически проникнуть ко мне невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя).

– А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?

– Нет, государь.

– А окна?

– Окон совсем нет. Большой кабинет освещается через стеклянный потолок. Это сделано для того, чтобы никто не мог заглянуть в кабинет.

– Каким же образом объясните вы тот факт, что эти бумаги были положены на ваше бюро, господин начальник полиции?

– Я не могу этого объяснить, государь.

– Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?

– Помощник секретаря никогда не принесет донесений в мой кабинет, их приносит дежурный секретарь. Когда он положит эти донесения на мое бюро, никто больше входить не имеет права.

– Ну, а этот секретарь…

– В эту ночь, государь, дежурным был Габриэль де Санрей, мой зять.

– Если так, любезный Фейдо, – сказал король, – я, как и вы, не понимаю ничего. А вы, месье де Мирнуа, – обратился король к епископу, – что вы заключаете из всего этого?

Епископ медленно выпрямился и посмотрел на короля.

– Г осударь, – произнес он серьезным голосом, – я заключаю, что, к несчастью, многое еще предстоит сделать для того, чтобы могущество вашего величества и представителей его могло сравниться в ловкости с теми, кто с вами борется! Я не удивлен, государь, но я глубоко оскорблен, что в таком просвещенном веке, как наш, и в царствование такого государя, как вы, может совершаться подобное!

– Не хотите ли вы сказать, месье де Мирнуа, что королю служат дурно? – спросил, подходя, маркиз д'Аржансон.

– Если бы я хотел это сказать, господин министр, я так и сказал бы, – отвечал епископ. – Я не обвиняю, я соболезную; мне прискорбнее всего не то, что виновных не могут наказать, а что посягают на свободу невинных.

– На свободу невинных! – повторил маркиз д'Аржансон. – О каком невинном говорите вы?

– Об аббате Ронье, канонике и декане Брюссельского капитула.

– А! – произнес д'Аржансон, посмотрев на начальника полиции. – Вы говорите о том бедолаге, который был арестован вчера утром? – прибавил он.

– Именно, господин министр, – отвечал почтенный прелат, – я говорю о несчастной жертве, несправедливо и незаконно арестованной.

– Монсеньор, – резко сказал д'Аржансон, – человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля, а, позвольте мне вас заверить – все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.

Епископ посмотрел на д'Аржансона. Очевидно, между ними намечалось начало борьбы, и они оба это понимали, тем более что взаимно уважали друг друга.

Если епископ был прелатом высоких достоинств, если он был добродетельнейшим между добродетельными, если он был одарен той проницательностью, той твердостью, той чистотой ума, которая делает людей сильными, то противником он имел самого добросовестного человека и самого порядочного политика той эпохи. Д'Аржансон выражался не совсем внятно только в придворных собраниях, в серьезных же случаях, в собраниях совета, перед лицом противников, он имел терпение дипломата и живость суждений оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным советником, государственным секретарем и министром; и если, как я уже говорил, придворные прозвали его «д'Аржансон-дурак», то Вольтер дал ему прозвище «государственный секретарь Платоновой республики», что было тогда большой похвалой в устах философа.

Слова епископа, соболезновавшего административной системе, сильно уязвили д'Аржансона. Фейдо это понял и хотел было заговорить, но из уважения удержался.

Людовик XV, сидевший по своей привычке откинувшись назад, засунув руку в карман жилета, по-видимому, принимал живое участие в том, что происходило перед ним. Наступило молчание, потом епископ продолжал: