Русский Харбин - Олег Гончаренко

Если на ранних этапах возникновения Харбина межэтнические отношения русских и местных народов выстраивались в основном на принципах взаимной полезности, то в дальнейшем эти связи претерпели эволюцию. Многообразие отношений с каждым из этносов несло свои специфические особенности, с учетом разнообразия традиций социумов китайцев, маньчжур, урянхов, редких монголов, сартов или даже уйгуров. Так, например, если в «старшем поколении» русских населявшие город китайцы и маньчжуры были склонны видеть в какой-то мере администраторов и устроителей городской жизни, а следовательно, и хозяев положения, то с прибытием в город военных эмигрантов и просто беженцев из России в начале 1920-х годов отношение ко всем русским изменилось. В силу многих причин, представителям второй волны эмигрантов долго пришлось пребывать с местным населением в одинаковых бытовых условиях, деля чаще всего рынок наемной силы или мелкой торговли, а следовательно, и конкурировать. Выровнять положение помог все тот же, продолжавший оставаться высоким, образовательный и научный потенциал русской диаспоры, позволивший даже новым в городе людям занять важные и высокооплачиваемые должности врачей, инженеров, правоведов, финансистов или творческих работников. Разумеется, это были не все сто процентов из числа прибывших, однако довольно значительная его часть, что ясно показало ту высокую ступень развития, на которой находился русский народ. Следующим за тем вызовом времени стали весьма непростые взаимоотношения старой, дореволюционной части русских, долго проживших в Харбине на правах экстерриториальности, и переместившимися эмигрантами времен великого исхода и советскими специалистами, направленными на работу в Харбин в учреждения КВЖД, а также торговые и консульские учреждения в Маньчжурии. Правда, их идеологический антагонизм не отменял культурной общности и факта принадлежности к историческим корням. Даже суровое по части нетерпимости к многообразию мнений и исповеданию иных философских воззрений прошлое столетие могло примирять за границей русских людей неожиданными вещами: трогательно спетой народной песней, образом, воссоздавшим безмятежность дореволюционных лет, и даже удачно вставленной в беседу «исконной» русской поговоркой. Впрочем, ненадолго, ибо единообразие подходов к эмигрантам, в особенности бывшим «белогвардейцам», воспитывалось советской властью у своих подданных с юных лет. Оно характеризовалось целой палитрой поведенческих моделей: от агрессивной неуступчивости до презрительно-холодного равнодушия к бывшим соотечественникам, как к лицам отсталым, достойным в лучшем случае сожаления об их ретроградности. Безусловной моделью была формула борьбы с «неразоружившимся врагом», к которым обычно советские идеологи тех лет причисляли без особенного разбора всех представителей военной эмиграции за рубежом.

Сначала большинству коренного населения Маньчжурии были непонятны столь дифференцированные отношения между людьми одной этнической культуры, и лишь по прошествии времени, в середине 1920-х, китайцы научились пользоваться этими разногласиями в полной мере. Долговременное проживание советских людей в Харбине, создание семей и воспитание потомства в атеистическом духе создавали своего рода альтернативный мир русскому патриархальному укладу, по которому была заведена жизнь старых харбинцев, и формировало особую форму отношений с местными властями, понимавшими, что не считаться с этой новой политической реальностью невозможно. Вместе с тем отсутствие единства в противостоянии китайской административной и политической бюрократии, подходах к местному мздоимству и казнокрадству у русских и «советских», ввиду разности исповедуемых ими убеждений, было очевидно. И если первые старались не потакать «слабостям» бюрократов, то вторые часто использовали их в своих личных целях и для борьбы с влиянием «белой» части диаспоры. Отношения Китая к Советской России претерпевали долгую эволюционную историю и, в зависимости от политической конъюнктуры, характеризовались неустойчивыми амплитудами колебаний симпатий и антипатий. В Харбине это находило свое отражение в переменных репрессиях, направленных против советских служащих железной дороги и консульского учреждения, и практически не распространялось на старую эмиграцию, известную китайцам своей равной удаленностью от быстротекущих геополитических ситуаций. Как правило, они продолжали делать свое дело с монотонным постоянством, внешне ничем не проявляя интереса к окружающей жизни, если только эта жизнь не касалась их самих. Белые эмигранты, в особенности военные, занимали жесткую и воинственную позицию по отношению к «советским» вопросам и представителям и часто оказывались заложниками сиюминутных правительственных авантюр, становясь объектами мести и ответных гонений советской части Харбина. Так как организация крупномасштабного террора против «белых» харбинцев была попросту не по силам «советчикам», они ограничивались единовременными, мелкими акциями по дискредитации отдельных личностей. Однако в отличие от своих коллег из парижской резидентуры здесь не устраивали похищений и громких политических убийств. Отчасти потому, что в Харбине военно-политическое противостояние между белой эмиграцией и красными не было столь ярко выражено, как это виделось в Европе. Акцент в эмигрантской жизни русских людей, волею обстоятельств изгнанных или бежавших из пределов России, все же был сделан на сохранение и развитие национальных, культурных достижений в литературе, зодчестве, живописи и ваянии, а также в иных, смежных областях — там, где своим трудом и умением русские люди неизменно вызывали восхищение китайцев и даже «непримиримых» советских граждан. Духовная общность славян на ниве чужой и не всегда дружелюбной культуры азиатских народов имела свои причины и первоначально служила источником утешении всех русских людей, в азиатских землях рассеянных, а впоследствии помогала объединить соотечественников разных классов, уровней достатка, идеологических платформ, что было немаловажным в «век борьбы идей». И если советские не посещали храмов, не исповедовались и не причащались, то с не меньшим интересом следили они за заведенными устоями подлинно русской части харбинского населения, говеющей и встречающей Светлую Пасху вдохновенными возгласами «Христос Воскресе!». Втайне от консульских соглядатаев крестили они своих детей в тех многочисленных русских храмах, что еще были рассыпаны по маньчжурской земле, и так же тайно подавали записки о здравии или о поминовении своих усопших местным харбинским батюшкам, никому не отказывающим, смиренным и благородным. В этом тайном правдоискательстве и проявлялось то национальное единство, которое так свойственно многим народам, волею судеб живущим за пределами Отечества своего. Подспудная, тайная тяга ко всему, что было причастно национальным корням, проявлялась в культурных и просветительских областях деятельности русской эмиграции, ибо и песня, и танец, и сценическое действо, поставленное с умением и вдохновленное скрытой тоской по утраченной российской жизни, находили свой отклик не только в сердцах эмигрантов. Советские люди, освобожденные в Маньчжурии от тягот идеологического прессинга, могли по-новому взглянуть на корни собственной культуры, быть может, впервые задуматься о том, что они — суть русские люди, ничем по существу не отличаясь от соотечественников, проживавших с ними по соседству, но не стремящихся брать советское гражданство. Вот почему многие певцы и художники, литераторы и журналисты, при наличии средств, могли избирать местом своего проживания любую точку планеты, оставаясь популярными и востребованными во всех уголках земли. Парадоксально, но факт, что никто из проживавших в Харбине долгое время советских подданных не создал за все время пребывания здесь ни одного полноценного художественного произведения, не написал ни одной вдохновенной партитуры, не проявил себя в качестве носителя творческого начала. Произошло это совсем не потому, что по образованию они были далеки от литературного или иного творчества, а в силу того сорта людей, что подбирался в СССР на работу за границей. Эти «избранные» должны были в первую очередь отвечать установленным стандартам. В ходе долгих и тщательных проверок специальными службами советского государства отсеивались те немногие остававшиеся в России люди благородного происхождения, хорошего воспитания и классического образования. Речь шла о том качестве образования, при котором учащийся наряду со специальными предметами получал самые обширные знания по многим дисциплинам общеобразовательного значения. Советское государство предпочитало воспитывать новую человеческую породу, не в пример той, от которой всеми силами стремилась избавиться массовыми казнями, депортациями и ссылками в отдаленные уголки страны.