Застава на Якорном поле (Сборник) - Владислав Крапивин

— Там над деревьями старая воздушная линия электропередачи, а по насыпи — двойная рельсовая нить. Они создают помехи для локаторов. В этом единственный шанс, будем надеяться… Итак, зайдешь в таверну…

— А не накроют в таверне?

— Не накроют, это уже не твоя забота. — В голосе Петра скользнуло раздражение. — Спросишь хозяина, скажешь ему… А, черт, он не поверит… И сквозь блокировку теперь ни сообщить, ни вызвать проводника. И сам я не могу оставить храм, я здесь один и должен дежурить еще трое суток… Ладно. Отдашь хозяину вот это… — Настоятель Петр сунул руку под крылатку, затем вложил в ладонь Корнелия что-то похожее на пуговицу.

Кожу кольнуло булавкой. Корнелий глянул, перестал дышать.

«Значит, правда?»

На ладони блестел выпуклый синий значок с золотой буквой «С» и звездочкой…

— Настоятель Петр! Вы… Скажите, вы не…

— Да, Корнелий, да, — ответил он с ласковым нетерпением. — Я тоже узнал тебя, сразу. Принимая обет, мы меняем имя, и наш устав не разрешает говорить о прошлом, поэтому я молчал. Но раз ты сам понял… Я рад. Я всегда тебя помнил, потому что помнил детство. Нам с тобой было хорошо…

— Но я же…

— Я очень рад, — перебил Петр. — Но я буду рад в сто раз больше, когда узнаю, что ты с ребятишками ушел благополучно. Хозяин таверны сделает все, завтра окажетесь там… Дети, вставайте, вам с Корнелием надо спешить. Зато потом… Потом будут Луга.

В подземном коридоре Корнелий и Петр шли рядом, впереди ребят Страх не страх, но ощущение большого риска натягивало нервы. И все же главной для Корнелия была радость, что рядом вот он — настоящий Альбин. Радость и ощущение вины…

— Петр… Хальк… Ты сказал о том времени. О детстве… Но я же… Я хочу признаться. Понимаешь, это для меня важно…

— Корнелий, самое важное сейчас — они… — Петр кивнул назад, на ребят. — Смотри, чтобы перед таверной не высовывались из тоннеля. Пока не разрешит хозяин… Ты должен сберечь их всех…

«Всех… Святые Хранители, но это же не все!.. А я ему и монетку отдать не успел…»

— Хальк! Это не все! От нас откололся еще один! Его зовут Цезарь Лот…

Они были уже у двери.

— Хальк! Этот мальчишка… не такой! Индекс у него исчез недавно, его забрали у родителей, он кинулся теперь искать их… Хальк, помоги ему…

— Как это — индекс исчез недавно? У большого мальчика?

— Да. Никто не знает как… Никто не понимает…

— Я тоже… В таком случае это задача для командоров…

— Для кого?

— Корнелий, пора. О мальчике расскажешь в таверне, они передадут мне, посмотрим, что можно сделать… Скорей…

Маслянисто прошелестел механизм замка. Петр улыбнулся, глянул пристально и… хорошо так, совсем как маленький Альбин Ксото. Доверчиво и ясно.

Корнелий с запинкой спросил.

— Мы больше… не увидимся?

— Кто знает… На всякий случай прощай. — Петр взял Корнелия за локти, быстро придвинул лицо, своим лбом коснулся лба Корнелия. — Иди… Значок не забудь отдать хозяину таверны, он вернет мне. Это мой талисман, помнишь?

«И если у тебя его нет, случается несчастье», — резануло Корнелия.

Но Петр улыбнулся опять:

— Иди, иди… Да помогут вам Хранители.

Таверна у насыпи

Хранители помогли. В гулком вагоне старого монорельса никто не обратил внимания на стайку послушных школьников с воспитателем. Потом было долгое ожидание сумерек в чаще глухого сада за развалинами крепостной башни. Томительное, но почти лишенное нервного страха. Заросли сирени и желтой акации плотно укрывали ребят и Корнелия, создавая чувство безопасности. Страх, конечно, жил, но где-то позади остальных ощущений и мыслей. А главные мысли были об Альбине Ксото. О Хальке…

Ласковое тепло, сладкую печаль и виноватость — вот что испытывая Корнелий. И несмотря ни на что — радость! От того, что встретились… Может, это не случайно? Судьба?

Но почему тогда судьба не дала ему времени признаться в том давнем предательстве, полностью очистить душу?.. А может, правильно не дала? Пусть у Петра останется незамутненная память о друге детства… Но тогда откуда это чувство вины?

«А если бы я и признался, что изменилось бы? Петр наверняка бы сказал: «Чего не бывает в детстве! Мы все порой трусили…» Нет, он не трусил, потому и стал таким, спасает обреченных… А может, он сказал бы: «Что было, то было, зато сейчас ты, Корнелий, поступаешь как надо…»

Корнелий скривил рот. «Опять ты думаешь о себе. И примеряешь костюм киногероя… Думай о ребятах…»

Лючка что-то тихонько рассказывала остальным. Ребятишки сидели среди веток очень тесно — близко сдвинутые разлохмаченные головы, порванные и мятые платья и рубашки, путаница голых ног — изжаленных и расчесанных. Тата сняла растоптанный башмак с забинтованной ступни. Бинт был грязный…

И впервые мысль: «А какое я имею право?» — ужаснула Корнелия.

Как бы то ни было, а они жили, учились, играли, каждый день ели досыта. Порой были даже по-своему счастливы.

«А я сорвал детей неизвестно куда!.. Хотел для них сбывшейся сказки о Лугах?»

«Не ври! Ты испугался снова стать предателем… Опять думал о себе».

«Но и о них я думал! И вообще… Что я теперь без них?»

«Вот именно: что ты? Снова о себе. А что будет с ними, если все сорвется? Какая кара их ждет за самовольный уход из школы?»

«Я все возьму на себя. Мне все равно жизнью отвечать…»

«Ты-то ответишь. А им как жить, если последняя сказка окажется обманом?»

«Ну, тем более! — сказал он себе со злостью. — Обратного пути нет!»

И ребята, вйдимо, это знали. Они поверили ему сразу, без оглядки. Пошли за ним без всяких слов. Почему? Потому что он однажды почти случайно испытал и понял их боль? Или просто он самый добрый из тех, кого они видели в жизни?

«Господи, это я-то самый добрый?»

Откуда у них это доверие? Или все та же привычка к послушанию? За все время ни жалоб, ни вопросов. Лишь Тата один раз шепотом сказала, что опять больно наступать на землю…

— Ребята… Я понимаю, вы устали… Но я… я сам не ожидал, что так…

Лючка перестала шептать. Все помолчали, а потом Антон сказал спокойно:

Корнелий, все в порядке. Никто не хнычет.

А Гурик, всегда самый тихий и виноватый, вдруг добавил негромко, но ясно:

— Маленькому рыбаку было в сто раз труднее…

Даже в глазах защипало. «Э, да ты стал сентиментальным, дружище». Корнелий проморгался и увидел, что день темнеет.

…В густых сумерках неслышной вереницей прокрались они вдоль насыпи и собрались в широкой бетонной трубе. Здесь было пыльно, зябко и скверно пахло.

— Уже недалеко, — прошептал Корнелий. — Я пойду узнаю. А вы… Вы пока вспоминайте вашу… молитву.

Ребята сдвинулись. Остановившись у бетонного края, Корнелий услышал за спиной шелестящий говорок:

Гуси-гуси, га-га-га..

Вспомнилась полутемная спальня, мальчишки и девчонки, вставшие кружком. А поодаль — поднявшийся с койки Цезарь…

«Где он теперь?.. А я и монетку не успел вернуть…»

Окружная Пищевая (или Южная Окружная, или Южная Пищевая) получила свои названия в начале прошлого века, в эпоху последнего военного конфликта Западной Федерации с Юр-Тогосом. В те времена здесь располагались продовольственные склады интендантского ведомства. Сейчас эти длинные низкие здания из серого кирпича были частью разрушены, а частью перестроены. Их обступали бараки и лачуги всевозможных размеров и степеней капитальности.

Рельсовый путь остался тоже с незапамятных военных времен. По нему и сейчас еще таскали грузы для ближайших строек допотопные локомотивы на нефтяном горючем Была поблизости и небольшая станция музейного вида. В детстве Корнелий слыхал, что на ней сохранились и даже работали два настоящих паровоза… Кто знает может, работают и сейчас?

Локомотивы посвистывали в отдалении. Было сумрачно, глухо и душно. Близкая гроза пропитала воздух ощутимым электричеством… Когда Корнелий шагнул из тоннеля, в небе зажглась бесшумная зарница. На низких облаках вздрагивал свет станционных прожекторов.

Желтый фонарь Корнелий увидел сразу. Большой, четырехгранный, с силуэтами старинных автомобилей на мутных стеклах. Он висел на торце длинного, кажется деревянного, дома, над дверью без навеса и ступеней. Это была, безусловно, таверна «Проколотое колесо».

Пригибаясь, Корнелий пересек дорогу и толкнул незапертую дверь.

Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.

Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)… Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничто, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного «дракона-супер», висевшее в простенке между маленькими окнами.