Проповедник - Камилла Лэкберг

Кеннеди Карлссон считал, что все началось с имени. Ничего другого, на что он мог бы посетовать, не оставалось. У многих других ребят имелись, по крайней мере, веские причины — вроде того, что их родители пили по-черному или их избивали, а у него самого было только это имя. Его мамаша прожила несколько лет в США, уехав туда по окончании школы. Конечно, в прежние времена, если кто-то уезжал в Штаты, это считалось чем-то вроде события. Но в середине восьмидесятых, когда мамаша окончила школу, в этом не видели ничего особенного. Купить билет и направиться в Америку — ну и что? То же самое, что и в любое другое место, обычная поездка.

Во многих семьях молодежь уезжала или в большие города, или за границу. Времена изменились. Единственное, что не менялось, так это неопределенность: покидая надежное спокойное житье-бытье в маленьком поселке, обязательно сталкиваешься с трудностями и проблемами, и, конечно, никто не даст никаких гарантий, что все будет так, как ты себе представлял. И в случае с его мамашей это, как ни крути, оказалось совершенно справедливо. Проведя пару лет в этой благословенной стране, она нажила только его у себя в животе. О своем папаше он никогда ничего не слышал. Но в этом он никогда никого не винил. Еще до его рождения мамаша умудрилась выйти замуж за Кристера, и он оказался хорошим отцом, ничуть не хуже настоящего. Нет, дело не в этом, дело в имени. Он считал, что ей хотелось этим всем показать, что, хотя ей и пришлось вернуться домой поджав хвост, она все же покрутилась там, в большом мире. И он должен был стать напоминанием об этом. Поэтому она никогда не упускала шанса всем рассказывать, что назвала своего старшего сына при крещении в честь Джона Фицджеральда Кеннеди: «Потому что, живя в Соединенных Штатах, я много о нем узнала, и он мне очень нравился». Он часто задавал себе вопрос, почему она не могла его просто-напросто окрестить, к примеру, Джоном.

Благодаря мамаше и Кристеру его братьям и сестрам досталась лучшая судьба: они назвали их по-человечески — Эмили, Микаэль и Томас — обыкновенные, порядочные шведские имена, из-за которых он чувствовал себя в семье белой вороной, если не сказать хуже. То, что его папаша оказался черным, ситуацию тоже не шибко улучшало. Но Кеннеди считал, что не цвет кожи превращает его в изгоя, он был уверен, что все дело в дерьмовом имени.

В детстве ему очень хотелось пойти в школу, и он дождаться этого не мог. Кеннеди это отчетливо помнил. Он жаждал начать что-то новое и увидеть, как перед ним откроется новый мир. Потребовалось всего несколько дней, чтобы желание ходить в школу начало его покидать, и все из-за этого поганого имени. Он моментально усвоил, как плохо выделяться из общей толпы. Странное имя, не такая прическа, немодные тряпки — все равно, это не играет никакой роли, это просто показывает, что ты другой, не такой, как все остальные. В его случае, даже если не принимать во внимание никаких других обстоятельств, остальные, как он полагал, считали его изгоем в первую очередь из-за того, что он носил такое оригинальное имя. Можно подумать, он сам его выбрал, он-то в чем виноват? Дурь какая-то, это все равно как если бы он взялся ненавидеть всех, кого звали Йохан, или Оскар, или Фредерик. Обычное имя — это было то, что автоматически причисляло тебя к остальным, к группе.

С самого начала, с первого класса, он попал в настоящий ад, и потом продолжалось в том же духе: насмешки, тычки, щипки, в результате чего ему пришлось выстроить вокруг себя стену, крепкую, как гранит. И все это не могло не повлиять на него, на его мысли и на его чувства. Там, внутри, за этой стеной в нем накапливалась злость, ее становилось все больше и больше, и она стала выплескиваться наружу на окружающих. Тогда уже было слишком поздно. Он забросил школу, начались проблемы дома, и у него появились новые друзья, те самые, которых называют неподходящими.

Сам Кеннеди сдался, считая, что ничего не может изменить в своей судьбе, на которую его обрекало имя. «Проблемный» — было как будто вытатуировано большими буквами у него на лбу. И единственное, что ему оставалось, — продолжать жить и ожидать неизвестно чего, наверное, худшего. Легкий на первый взгляд, хотя, как ни парадоксально может это показаться, все же трудный образ жизни.

Все изменилось, когда он против своей воли оказался в Булларене, куда его направили на исправление после неудачной попытки угнать машину. Оказавшись здесь, он думал пересидеть какое-то время и рвануть отсюда при первой же возможности. А потом он встретил Якоба, а встретив Якоба, он встретил Бога.

Потому что в его глазах они стали практически единым целым. Нет, никакого чуда не произошло: небеса не раскрывались и он не слышал оттуда, сверху, никакого голоса, и молния в качестве доказательства существования Бога не ударяла ему под ноги — ничего подобного. Просто за те часы, что они провели с Якобом, сидя и разговаривая, у Кеннеди постепенно выстроился образ Бога, каким его видел Якоб. Как кусочки пазла, которые надо собрать, чтобы получилась та самая яркая картина, нарисованная на коробке с головоломкой.

Сначала он сопротивлялся изо всех сил. Рядом с другими ребятами он чувствовал себя обездоленным и опустошенным. Он умудрялся напиваться в дым и потом с позором приползал обратно. И на следующий день с разламывающейся головой встречал спокойный, все понимающий и все замечающий взгляд Якоба, который смотрел на него с сожалением.

Он пожаловался Якобу на свое имя и объяснил, что именно оно виновато во всех его неурядицах и ошибках, которые он совершил. Но Якоб сумел растолковать Кеннеди, что он не прав, что в его имени есть полезное и положительное и что оно указывает на то, как должна строиться его жизнь. Якоб внушил Кеннеди, что он получил если не дар, то подарок и что с самого рождения, с первых минут своей жизни, он был отмечен, он стал уникален. А это могло означать только одно — что Господь особо отличает его среди всех остальных. Имя сделало его не странным, а особенным. С жадностью изголодавшегося, который смотрит на обильно уставленный яствами стол, Кеннеди впитывал каждое слово Якоба. И постепенно ему стало ясно, что Якоб прав: его имя было подарком, оно сделало его особенным и говорило о том, что у Бога на него, Кеннеди Карлссона, особые планы. И он должен благодарить Якоба Хульта за то, что узнал это вовремя, пока еще не стало слишком поздно.

Его тревожило, что последнее время Якоб выглядит таким обеспокоенным. Хотел он того или не хотел, но он слышал разговоры о том, что семья его наставника упоминается в связи с убитыми девушками. И поэтому Кеннеди считал, что понимает причины волнений Якоба. Ему на собственном опыте довелось изведать, что такое человеческая злоба, когда толпа жаждет жертвы. Похоже, что теперь охота шла на семью Хульт.

Кеннеди осторожно постучал в дверь кабинета Якоба. Ему показалось, что он слышал оттуда взволнованный голос, и, когда он открыл дверь, Якоб с напряженным выражением лица вешал телефонную трубку.

— Все нормально?

— Ничего, небольшие семейные проблемы. Не беспокойся, выбрось это из головы.

— Твои проблемы — мои проблемы, Якоб. Ты это знаешь. Может, объяснишь мне, в чем дело? Ты можешь мне верить, как самому себе.

Якоб усталым жестом провел по глазам, как бы собираясь с мыслями.

— Если подумать, все это просто глупость. Из-за дурацкого поступка, который мой отец совершил двадцать четыре года назад, полиции взбрело в голову, что мы имеем какое-то отношение к убийству той немецкой туристки. По крайней мере, так получается, если почитать, что написано в газетах.

— Но это же ужас какой-то.

— Да, и самая последняя новость — они вскрыли могилу моего дяди Йоханнеса сегодня утром.

— Что ты говоришь — они осквернили место упокоения усопшего?

Якоб грустно улыбнулся. Всего лишь год назад, услышав такое, Кеннеди спросил бы: «Место упо… блин, кого?»

— К сожалению, да. Вся семья негодует по этому поводу, но мы ничего не можем поделать.

У Кеннеди появилось хорошо знакомое ему чувство: в нем поднималась злость. Хотя сейчас все виделось по-другому, не так, как раньше. Отныне и вовеки это был Божий гнев.

— А вы не можете на них пожаловаться, заявить официально, что вас преследует полиция или что-нибудь вроде этого?

И вновь горькая грустная улыбка Якоба.

— Ты хочешь сказать, основываясь на собственном опыте общения с полицией, что подобным образом можно чего-либо добиться?

— Нет, конечно, ясное дело.

Кеннеди не шибко уважал легавых, или, точнее, он их просто презирал. И он разделял и понимал огорчение Якоба. Кеннеди чувствовал необыкновенную признательность за то, что Якоб оказал ему такое доверие и поделился с ним своими горестями. За этот подарок он не забудет поблагодарить Господа в вечерней молитве. Кеннеди как раз собрался сказать об этом Якобу, когда ему помешал телефонный звонок.