Легион Безголовый - Сергей Костин

Над головой грохочет. Источник грохота не виден. По ногам несет холодом, словно зимней порой.

В переулке странно как-то темнеет, словно и не день на дворе. Прямо перед нами, из тумана холодного, со всей возможной неожиданностью появляется Безголовый. Естественно, на лошадке черной.

Безголовый взмахивает плащом черным, лупит что есть силы лошадку по ребрышкам и, тыча перст свой безобразный в нашу сторону, задает праздный вопрос:

—Кто?

Я успеваю смело выдохнуть и проскочить между стеной и безголовым всадником. Машка следует моему примеру, но у напарницы ничего не получается. Габариты не те.

— Кто? — повторяет вопрос Безголовый, и по всему чувствуется, что сейчас кому-то придется плохо.

Я характер Машки, как свою лестничную площадку, изучил. Знаю каждую трещинку. Не Машки, а площадки. Но и Баобабова — не сахар, если подумать. Если ее до точки довести, можно всякого ожидать.

Баобабова, застигнутая врасплох, одной рукой хватает под уздцы обалдевшую от такого нахальства лошадку, а второй кокетливо приглаживает вспотевшую голову.

— Господи! Ну чего тебе надо? — Это она Безголовому такие слова в область лица бросает. — Если б ты знал, как ты нам всем надоел! — Машка пытается показать, как нам надоел Безголовый. — Я твою морду безобразную видеть не могу! — Я на всякий случай отхожу подальше, а вдруг чего? — Уйди с глаз моих долой. Христом прошу. Не мешай работать. И так всю душу высосал образиной своей безголовой.

Сказала Машка все это и головой бритой дергает, как бы слезу горькую смахивает.

Ну все, думаю. Сейчас моей напарнице полная расчлененка получится. Лысую голову с плеч богатырских. Даже амур в памперсе не поможет.

Но, видно, чем-то слова Машкины Безголовому запали. Чем она взяла его, не знаю и даже не уверен. То ли голосом своим, то ли интонацией. Безголовый почесал озадаченно то место, где у всех нормальных всадников шляпа с перьями, вздохнул полной грудью и в тумане холодном сгинул.

Только слышал я, как затих стук копыт да Машка на землю без сил рухнула.

Шутки шутками, а может быть и обморок. Быстренько бросаюсь к напарнице. Если не спасу, хоть до отделения на себе дотащу. Там ее Угро-бов быстро с довольствия спишет. Подбегаю и ужасаюсь! Вот что жизнь с закаленными прапорщиками российской милиции творит!

Машка плачет горючими слезами. По опыту годичного сотрудничества в отделе “Пи” мне известно, что Баобабова проливает слезы только в двух случаях: когда не удается метко поразить бегущую мишень и когда бронежилет дырявится от бандитской пули. Горючие слезы при прочтении любовных романов в расчет не принимаются. Не служебного пользования потому что.

— Маш, ты чего? — трясу ее, чтобы окончательно в тоску не впала.

Баобабова тыкается бритой головой в мое мужественное плечо и заходится так, что даже мне, молодому лейтенанту, становится ясно: случилось нечто такое, что даже Машка вынести не в силах.

— Ле… Ле… Леси-и-ик! Я видела его глаза-а-а! Они таки-и-е…. Он тако-о-ой!

— Ну, не всем симпатичными быть.

Голова Баобабовой на ощупь теплая и шершавая. Как нагретая на батарее отопления нулевая наждачная бумага. Аж мурашки по коже.

— Ты не понимаешь, Лесик. И никогда не поймешь.

Как быстро у некоторых прапорщиков слезы высыхают. Только что фонтан изображала, а уже все сухонько и спокойно.

— Понять не проблема, — озираюсь. Показалось, что услышал я шаги приближающиеся. — Главное, до отделения добраться. От погони уйти. А там разберемся, кто и что видел.

Баобабова, словно и не было мгновений доверия и теплоты, резко встает, поправляет бронежилет, последний раз проводит рукой под носом.

— Идем. Когда-нибудь я расскажу, что видела.

Прапорщикам свойственны волнующие сердце фантазии и необъяснимые видения. Иначе не были бы они прапорщиками.

До отделения всего ничего. Через парк заброшенный перейти да три дома проскочить. В парке тишина, Охотников нет, только замечаем беспорядочно пораженные тела гражданских. Определить, кому принадлежали они, не представляется возможным. Изрешечено все пулями и осколками, головы отсутствуют. В груди закипает гнев и желание отомстить.

Крадемся, прижимаясь к стенам домов. Машка показывает на расклеенные через каждые три метра небольшие листовки. На них запечатлена личность самой Баобабовой в фас и профиль. Чуть ниже моя личность. Под портретом надпись: “За поимку живыми или мертвыми — один миллион”. Непонятно только, в каком номинале.

Перед самым отделением груда перевернутых машин, скамеек и служебного инвентарного имущества в виде столов, шкафов и стульев.

— Смотри, что наши придумали, — кивает на баррикаду Машка.

Над головой каменной крошкой взрывается стена. Стреляют кучно, но мимо. Валимся с напарницей поближе к асфальту. Если бы у нас было побольше гордости, то, может, и остались бы стоять. Но гордость для милиционера — не совсем правильное качество. Иногда и кланяться не грех.

— В кого стреляете, мерзавцы? — кричу я, вытаскивая корочки. — В представителя законного уголовного розыска стреляете?

За шкафами и лавками слышатся возгласы узнавания. Мол, это Машенька Баобабова в новом бронежилете из отдела “Пи” и ее напарник, не помним, как по фамилии, который ни хрена целыми днями не делает, а зарплату больше всех получает.

Несколько пуль свистят практически рядом с виском. Завистников везде хватает. А Машку, между прочим, в отделении за глаза Русалочкой называют. Не пойму только, за что?

Перебежками — вдруг у кого палец дрогнет — добегаем до баррикады. Человек тридцать, наших родных человек, глядят настороженно и угрюмо. Еще раз проверяют документы. Тщательно обыскивают, причем Машку особо не трогают, а меня ощупывают сверху донизу. Объясняют проверку тем, что не далее как двадцать минут назад двое таких же умников, переодетых в форму, пытались под оперов закосить и на территорию отделения прорваться. Документы поддельные, а уж про рожи говорить не приходится. Еле отогнали.

Не знаю, как там у напарницы, но мое состояние сильно нервное. Ощущение нереальности не оставляет ни на мгновение. И рад бы поверить в сон, но не могу. Видел мертвые тела, видел и Охотников. Ступал по лужам, до краев кровью наполненных. Слышал выстрелы, эхом домов пустых до меня донесенные. Сон не сон, а сумасшествие.

— Не грусти, Лесик, — грустно как-то улыбается Баобабова, с трудом протискиваясь в заваленные мешками с песком двери отделения. — Будет и на твоей улице настоящее преступление, без всяких там Охотников и зеленых человечков. Догонишь ты самого обычного преступника, посмотришь в его честные глаза и по-доброму, по-тихому, ласково так скажешь: “Руки за спину, морду в землю! А то враз порешу!”

Опера с баррикады одобрительно гудят, подслушивая слова Машки. Ведь каждый из них служит только ради одного-единственного дня. Чтобы вот так, как прапорщик Баобабова сказала. Гаркнуть — и на пенсию с чистой совестью российского милиционера.

Внутри восьмое отделение напоминает муравейник, на который по ошибке опустился отдохнуть невнимательный турист. Все куда-то бегут, торопятся, возникает неудобное чувство суеты и беспорядка. Но это только на первый взгляд. Внимательный глаз отмечает упорядоченность, правильность, если хотите, размеренность действий сотрудников. Вот мимо нас пробегает отряд омоновцев. По отрывистым командам старшего ясно, что они получили приказ занять оборону на крыше. Несколько человек из следственного отдела тащат по окончательно порванному линолеуму пулемет, место которому в музее, а не на баррикадах. Три медсестры-девчушки из соседнего училища лаются из-за того, кому из них ставить уколы, а кому бинтовать. Чернобровый азербайджанец, пристроивший у окна фруктовую лавку, зазывает милиционеров, обещая массу витаминов и существенные скидки.

— Вот уж кому война — мать родна, — ворчит Баобабова.

Азербайджанец тут же, не прислушиваясь к брюзжанию Машки, предлагает нам по сниженным ценам ящик гранат, коробку патронов и восемь белых флагов.

Проталкиваемся сквозь толпу снующих по коридору товарищей к нашему кабинету. У дверей два человека в штатском преграждают дорогу. Одного из них я знаю. Видел в главке. Узкоглазый якут, который, будучи сержантом, получил внеочередное звание полковника за то, что, рискуя собственной жизнью, проследил пути передвижения стада оленей из Якутии до самой норвежской границы. И не только проследил, но и вернул отечественное стадо на отечественные же пастбища.

— Однако, в юрту нельзя. — Звезды на погонах менталитет не меняют. — Однако, госпиталь в юрте.

Баобабова пытается оттеснить якута, но маленький полковник оказывается упертым парнем. Упирается ногами в косяки, руками и головой в живот Баобабовой и окончательно заслоняет дорогу.

Второй полковник в штатском, которого я не знаю, но который знает Баобабову, чей портрет в полный рост до сих пор никто не снял с Доски почета, миролюбиво сообщает, что: