Серебряная река - Шеннон А. Чакраборти

— Мунтадир. — Теперь в голосе Нари слышался лед. — Ты сам сказал… я теперь двигаю горы. Не попадайся мне под горячую руку.

— Нари, не говори глупостей, у тебя руки всегда горячие.

Она улыбнулась, и эта ее реакция была тревожнее, чем ярость, когда она подняла взгляд выше его плеча и сказала с ноткой холодного торжества в голосе:

— Джамшид… Замечательно. Я так рада, что ты смог встретиться с нами до выписки Мунтадира. Он как раз говорил, что ему тревожно, ему будет не хватать тебя.

Сердце Мунтадира упало. Вообще-то он надеялся, что не встретится с Джамшидом. Он понятия не имел, что сказать человеку, который дорог ему и чьего отца убили. Трусливо ускользнуть от него казалось меньшим злом.

Нари уже поднималась на ноги.

— Не лезь в мою личную жизнь, — прошипела она ему в ухо. — А если что сделаешь с моим братом, я уроню на тебя гору.

— Хорошо, Бану Нахида, — смиренно ответил Мунтадир, а Джамшид тем временем занял ее место.

Стоя во весь рост в саду лазарета, этот дэв был удивительно похож на Багу Нахида, настолько похож, что Мунтадир даже подумал: как же он раньше не замечал этого. У Джамшида были глаза и длинный нос Манижи, изящный профиль — жутковатый призрак женщины, которая руководила пытками Мунтадира. Они так быстро поменялись местами, что Мунтадиру казалось, будто мир перевернулся. Облаченный в одеяния целителя, с кучей инструментов в карманах, облитый микстурами и покрытый пеплом, Джамшид казался здесь воистину королевской особой: Нахид в городе своих предков. Он мог теперь исцелять простым прикосновением пальцев, останавливать боль, душевные страдания. Он мог воссоединять семьи, друзей и любовников, которые, если бы не он, так никогда больше и не встретились бы.

Джамшид и в самом деле являл собой полную противоположность Мунтадиру. Инстинктивные ответы ударом на удар эмира не равнялись ни тому мужеству, которое проявила Зейнаб, объединяя в единый блок гезири и шафитов, ни самопожертвованию Али перед маридами. Нет, Мунтадир отвечал врагам ложью, плутовством и местью, в его арсенале не было ничего такого, что исцелило бы хотя бы одного человека.

Джамшид показал на место, которое освободила Нари:

— Могу я присесть?

Реакция Мунтадира была довольно нелепой: он покраснел.

— Конечно, садись.

Джамшид сел, движения его были изящны без всяких к тому усилий. Мунтадир мог быть дипломатом, политиком, каждый жест которого отточен и выверен, но Джамшид шел по жизни, неизменно поражая Мунтадира какой-то своей изысканностью.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он Мунтадира.

— Отлично, — солгал Мунтадир. — Никогда не чувствовал себя лучше.

Прежний Джамшид непременно закатил бы глаза, услышав такой ответ, непременно поймал бы своего эмира на лжи. Но нынешний, новый, даже не моргнул.

— А твой глаз? — спросил он тоном, каким говорят только профессиональные целители. — Я могу его еще раз проверить до твоей выписки.

— Нет, — быстро ответил Мунтадир. Одна только мысль о том, что он на своем лице почувствует пальцы Джамшида, обследующие его травму, с которой ему еще предстоит примириться, чуть не разрушила тот благопристойный фасад, который пытался демонстрировать Мунтадир. Прикоснись к нему Джамшид — и все будет кончено.

— Извини, — сказал Джамшид, сожаление смягчило выражение его лица. — Жаль, что мне с Нари не удалось сделать больше.

— Пожалуйста, не извиняйся. Ты ни в чем не виноват передо мной. И никогда не был виноват. И со мной все в порядке. — Никакого порядка с ним, конечно, не было. Хотя он не питал особых надежд относительно своей травмы, какая-то его часть все еще сокрушалась после того, как он узнал, что в силах Нари всего лишь не допустить инфекцию и обеспечить чистое заживление шрама; он остался без глаза. Но черт его подери, если он будет нагружать своим горем отважных, любимых им людей, и он поделился с Джамшидом иной правдой: — Другие заплатили гораздо бо́льшую цену. Так что забудь обо мне. Как твои дела?

Джамшид вздохнул, впервые с момента своего прихода демонстрируя неуверенность:

— Ну… я недавно осиротел, и это случилось вскоре после знакомства с моей матерью — с тираном, которого я никогда не пойму и которого не могу оплакивать. Я теперь вхожу в тройку целителей, которым поручено восстановить здоровье бесконечного числа жертв этой гражданской, как назвала ее мать, войны. И все это после нескольких месяцев взаперти в ожидании казни и в скорби о человеке, которым я дорожил и оплакивал, как убитого. — Он посмотрел на свои руки, потом перевел ошеломленный взгляд в сад. — Не знаю, что я должен чувствовать. Оказывается, я Нахид… это какой-то сон. Я абсолютно уверен: это твой брачный контракт сгорает на моих глазах, и это еще один сон. И в то же время мне кажется, что я иду по месту, где происходит кошмар. Я так зол. Я так… потерян. У меня столько вопросов, и я никогда не получу ответы на них. Я владею способностями, которые вызывают у меня желание кричать, просить, умолять и все же… и все же… — Он повернул лицо к Мунтадиру. В его глазах блестели слезы. — Я просто грущу. Мне позволительно грустить? Ведь я не должен грустить, правда? И все это хорошо, правда? То, что мы победили?

Мунтадир потянулся к руке Джамшида, крепко сжал ее:

— Тебе позволительно грустить. Я прошел через ад и вернулся. Ты прошел через ад и вернулся. Любой в твоем положении чувствовал бы себя, как в кошмаре. И ты все еще не пришел полностью в себя, пробудившись из той тьмы, ты все еще потеешь и тяжело дышишь. Пытаешься осознать, что кошмар кончился. Позволь себе оплакивать мертвых, позволь себе злиться или чувствовать себя счастливым или печальным — позволь себе все, что тебе нужно.

Но голос Джамшида в ответ прозвучал еще более устало:

— Мы должны сегодня вечером вернуть мою мать огню, а я не знаю, смогу ли я хотя бы стоять рядом с ней. Я не знал, что можно одновременно так любить и ненавидеть.

Мунтадир помедлил:

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Я бы никогда не стал просить тебя об этом.

— Ты можешь просить меня о чем угодно.

Джамшид зажмурил глаза, явно изо всех сил стараясь не заплакать. Мунтадир использовал все, что у него было, чтобы Джамшид не бросился обнимать его. Но он был причиной, по крайней мере, части той боли, которую испытывал Джамшид, и отчаянно не хотел дать повод для ее усиления.

— Но не об этом, эмир-джун, — сказал наконец Джамшид. Эти слова