Дело врача - Грант Аллен

Хильда, забыв про свое собственное изнеможение, не замечая даже холода (а его ощущал не только я, ослабленный тремя днями на плоту: матросы, крепкие и здоровые, тоже ежились), отбросила плащ, которым пытался прикрыть ее офицер, и вновь склонилась над стариком, поддерживая его безвольно свисающую голову.

Ирландец изумленно посмотрел на нее — а потом, переведя вопросительный взгляд на меня, украдкой постучал себя по лбу костяшкой указательного пальца. Он явно думал, что разум девушки не вынес выпавших на нашу долю испытаний. В ответ я покачал головой.

— Это очень необычный случай, лейтенант, — произнес я шепотом, убедившись, что Хильда не замечает ничего вокруг. — Долго объяснять, но все, что она говорит, подлинная истина. И я тоже очень надеюсь, что этот человек останется жив к тому времени, как мы достигнем Англии. Вся наша дальнейшая судьба зависит от этого…

Тем временем шлюпка достигла судна (это был «Дон», Вест-Индской линии Королевского пароходства) и нас бережно приняли на борт. Судовой врач тут же пустил в ход все свое искусство, но и вся команда окружила нас поистине трогательной заботой. Отчасти это, конечно, объяснялось тем, что всеевропейская слава Себастьяна, знаменитого врача и ученого, проникла даже сюда. Но, думаю, всем на корабле, от капитана до юнги, достаточно было только посмотреть на Хильду — и никакие дополнительные причины уже не требовались.

Уже на следующее утро, в одиннадцать, корабль был на Плимутском рейде[66]. Около полудня судно пришвартовалось у Миллбейских доков, а еще через несколько минут мы доставили Себастьяна в самый комфортабельный номер лучшей из припортовых гостиниц.

И в горе, и в радости Хильда оставалась медицинской сестрой. И она была слишком хорошей медсестрой, чтобы сразу же напомнить Себастьяну о той его клятве, которую он дал ей на плоту. Поэтому сперва ей пришлось позаботиться, чтобы больного уложили в постель и устроили как можно удобней. Лишь на второй день она смогла заговорить о том, что интересовало ее больше собственной жизни — но и то не с ним, а со мной.

— Что ты думаешь о его состоянии здоровья?

Я внимательно посмотрел на Хильду и по ее лицу понял, что она уже знает истину. Поэтому ответ мой был прям:

— Он не сумеет выкарабкаться. Кораблекрушение стало слишком серьезной встряской для его организма, подточенного возрастом, болезнью и теми непрерывными экспериментами, которые Себастьян проводил над собой как врач. Он обречен.

— Я тоже так думаю. Сейчас ему стало несколько легче, но это лишь временное улучшение. Боюсь, всей жизни ему осталось примерно на три дня, вряд ли больше…

— Я только что осматривал его. Он в полном сознании, но, думаю, держится из последних сил. Если ты хочешь, чтобы он сделал какое-то заявление, теперь для этого как раз самое время. Промедлив еще хоть немного, мы рискуем опоздать.

Хильда кивнула:

— Тогда мне лучше навестить его прямо сейчас. Я ничего не скажу ему, но, надеюсь, он сам заговорит со мной. Думаю, что он и вправду хочет сдержать свое обещание. Ты же помни: эти страшные дни странным образом смягчили его душу. Наверно — я почти убеждена в этом! — он сейчас действительно полон раскаяния и готов искупить то зло, которое сотворил.

Неслышно растворив дверь, Хильда вошла в комнату больного. На цыпочках я последовал за ней, но, не зная, захочет ли Себастьян говорить в моем присутствии, на всякий случай остановился за ширмой у изголовья кровати, вне поля его зрения.

Увидев Хильду, Себастьян простер к ней дрожащие от слабости руки.

— Мэйзи, дитя мое! — воскликнул он, назвав ее все тем же детским именем. — Пожалуйста, не покидай меня больше. Останься со мной. Я смогу прожить еще немного, но только если ты будешь рядом…

— Но ведь совсем недавно при виде меня вы испытывали ненависть.

— Да, Мэйзи. Потому, что я был виновен перед тобой. Очень виновен…

— И что будет теперь? Вы сделаете что-либо, чтобы искупить ту вину?

— Искупить вину… Есть такие поступки, дитя мое, которые искупить нельзя. То, что случилось, — необратимо; никакими силами нельзя поворотить вспять время и вернуть жизнь умершим. Единственное, что все-таки можно — восстановить справедливость и тем уменьшить меру сотворенного зла. Это я и постараюсь сделать. Сил у меня остается немного, но я потрачу их все. Позови Камберледжа… О, вы уже здесь… Тем лучше. Я нахожусь в здравом уме и твердой памяти, надеюсь, Камберледж, вы как врач засвидетельствуете: мой пульс нормален, а сознание не замутнено. Сейчас я намерен сделать признание. Да, Мэйзи, ты победила: твоя твердость духа и верность отцовской памяти оказались сильнее меня. Будь у меня такая дочь, как ты, я, наверно, был бы другим человеком… Лучшим, чем стал… Но так уж случилось, что рядом со мной никогда не было человека, которого я бы мог любить и которому я мог бы доверять. Возможно, тогда я и в науке смог бы достичь большего… Хотя, — старый профессор едва заметно улыбнулся, — судьба сложилась так, что как раз с этой стороны мне почти не в чем себя упрекнуть…

Хильда взяла его за руку:

— Мы — я и Хьюберт — здесь, перед вами, — сказала она, медленно и раздельно, странно отрешенным голосом. — Но этого недостаточно. Я хотела бы, чтобы вы сделали публичное признание: по всем юридическим правилам, в присутствии присяжного поверенного и свидетелей. Чтобы оно было скреплено подписями и официально заверено. Иначе… Вы же понимаете: могут найтись люди, которые усомнятся в нем, если оно будет подтверждено только честным словом, моим и Хьюберта.

Сделав над собой невероятное усилие, Себастьян смог даже слегка приподняться:

— Публичное признание, подписанное свидетелями и заверенное юристом… Мэйзи, это страшный урон для чести. Ты действительно настаиваешь?

— Да! — В голосе Хильды звучала непреклонность. — Вы, врач, лучше кого бы то ни было понимаете свое нынешнее состояние…

— Увы, да…

— Вам осталось жить сутки или двое, — сурово сказала Хильда. — Сделайте это заявление. Сейчас — или никогда. Вы откладывали это всю жизнь. Теперь она подходит к концу, и у вас есть последний шанс восстановить справедливость. Неужели вы дрогнете в последний момент? Неужели так и умрете, оставив эту несправедливость на своей совести?

Последовала короткая пауза, для Себастьяна явно заполненная внутренней борьбой.

— Я предпочел бы именно такой исход — если бы не ты, — наконец произнес он.

— Тогда сделайте это признание — для меня, — воскликнула Хильда. — Сделайте его для меня! Я не прошу этого как милости, но настаиваю как на своем праве! Я ТРЕБУЮ от вас этого!

В этот момент Хильда была неузнаваема. В своем белом платье медицинской сестры она стояла у постели умирающего не как сестра милосердия — а как судия, как ангел, который является к человеку в миг смерти, чтобы взвесить его душу.

Вновь повисла пауза, но потом Себастьян, сдаваясь, проворчал слабым голосом, в котором слышалось какое-то совершенно неуместное сейчас житейское неудовольствие:

— Ну ладно. И кто же будет свидетелями? Ты, конечно, уже решила, кого именно надо пригласить?

Судя по всему, он угадал. Хильда ответила без колебаний, явно продумав все заранее:

— В число свидетелей должны, во-первых, войти те, кто сможет и захочет поведать миру правду об этой уже подзабывшейся истории; во-вторых — уважаемые незаинтересованные люди, показания которых будут приняты как безусловно авторитетные; в-третьих — официальные лица. Значит, в данном случае при вашем признании должен присутствовать присяжный поверенный и врач из Плимутского центрального госпиталя, который подтвердит, что вы пребываете в здравом рассудке. А кроме них — мистер Хорэс Мэйфилд, адвокат, который защищал моего отца, и доктор Блейк Кроуфорд, который лично наблюдал за тем медицинским экспериментом, когда вы…

— Но, Хильда, — впервые позволил себе вмешаться я, — ведь может оказаться, что они не сумеют бросить все и срочно приехать сюда из Лондона. Они — занятые люди, и, вполне вероятно, у них есть неотложные дела…

— Надеюсь, они все же приедут — если я возьму на себя оплату всех расходов. Что мне эти деньги, Хьюберт, что мне любые деньги по сравнению с делом всей моей жизни?!

— А время?! Представь, что мы все-таки опоздаем…

— Какое-то время у нас все же есть — около двух суток. Телеграммы можно отправить сразу же. Я хочу, чтобы было сделано не какое-то тайное признание, которое вполне может и не сработать, но открытое, официальное заявление, подтвержденное самыми уважаемыми свидетелями. Если нам удастся добиться этого, все будет хорошо; если нет — значит, дело всей моей жизни претерпит крах. Но пусть уж лучше это случится потому, что я следовала намеченному плану, чем потому, что я решила хоть в чем-то отступить от него!