Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— На ком ты женишься?..

— На дочери госпожи Пермон, на том ребенке, генерал, которого много раз держали вы на своих коленях, когда сами были еще очень молодым человеком.

— Но это невозможно!.. Как ты можешь жениться на Лулу… Сколько ей лет?

— Через месяц будет шестнадцать.

— Ты заключаешь самый невыгодный союз… Без состояния… И наконец, как мог ты решиться быть зятем госпожи Пермон?.. Будто ты не знаешь, что с нею надобно ходить по струнке… Это ужасный человек!..

— Позвольте мне заметить вам, генерал, что я женюсь не на теще моей… к тому же, я думаю… — Он остановился и улыбнулся.

— Ну? Что же ты думаешь?

— Я думаю, генерал, что маленький раздор ваш с госпожой Пермон бросает тень предубеждения на ваше мнение о ней. Я знаю наверное только то, что у нее множество друзей, и друзей старинных; они окружают ее. Я видел, как любят ее дети. Дочь заботится о ней, как только сердце совершенно преданное может заботиться, ибо у матери расстроенное здоровье. Сын госпожи Пермон…

— А, это славный малый! С редкими способностями…

— Очень хорошо, генерал. Так неужели вы думаете, что он был бы для своей матери тем, что он есть, не будь госпожа Пермон любящей матерью и доброй женщиной? Дети всегда уважают своих матерей и даже заботятся о них; но такая любовь, какую вижу я в Лоретте и Альберте в отношении госпожи Пермон, невольно заставляет верить, что она достойна этого. Вы не можете представить себе домашней жизни их. Впрочем, спросите свою жену, жен Жозефа и Мюрата: все они скажут вам, как обходятся с госпожой Пермон дети ее с самого начала жестокой ее болезни.

— Разве она так больна? — спросил Первый консул с участием.

— Очень больна. Только самое внимательное попечение может исцелить ее и уменьшить ее страдания.

Первый консул молча прохаживался. Вид его был серьезен, но без малейших признаков досады. Наконец он сказал:

— Но без всякого состояния, Жюно? Велико ли приданое этой девушки?

— Я не спрашивал.

— Ты хорошо сделал, что прежде всего назвал себя влюбленным до сумасшествия. Какое безрассудство и глупость! А я еще особенно советовал тебе жениться на богатой; потому что сам ты разве богат?

— Извините, генерал, но я богат, и очень богат. Вы разве не покровитель мой, не отец, не Провидение мое?.. И когда я скажу вам, что люблю молодую девушку, может статься, бедную, но без которой буду несчастлив, тогда, я уверен, вы сами поможете мне и наградите приданым мою невесту.

Первый консул начал улыбаться.

— Но откуда в тебе такая горячка? Разве давно ездишь ты к госпоже Пермон?

— Сегодня одиннадцатый день, генерал, но уже более двух месяцев занимает меня дочь ее. Мне говорили о ней. Одна из общих наших друзей даже хотела устроить наш брак; но тогда у Лоретты был другой жених, и я, судя по тому, что слышал о ней, не хотел ехать к ее матери, боясь влюбиться в дочь. Между тем сватовство расстроилось. Я приехал к госпоже Пермон и тотчас решился. Теперь, генерал, я обвиню себя перед вами еще больше, потому что я действовал так безумно, как вы и не предполагаете.

И Жюно рассказал Первому консулу утреннюю сцену со всеми подробностями. Бонапарт слушал его молча и с особенным вниманием.

— Я узнаю во всем твоем рассказе характер госпожи Пермон, — сказал он наконец, — и не могу не одобрить ее рассуждений. Ты, как настоящий паладин крестовых походов, хотел принести ей жертву, которой не могли принять ни она, ни Альберт… Впрочем, ты поставил меня в такое положение, что я даже не могу ничего советовать тебе. К тому же ты заметил справедливо, что женишься не на теще; а если девушка такова, как ты описал ее, я не вижу причины отказа из-за того, что она не богата… Даю тебе сто тысяч франков на приданое и сорок тысяч для свадебных подарков… Прощай, друг мой!.. Будь счастлив!.. — Бонапарт сильно сжал руку Жюно, потом подошел к своему бюро и проговорил смеясь: — О! Какая ужасная теща будет у тебя!.. — Затем повернулся и прибавил уже серьезно: — Но зато у тебя будет еще и добрый, достойный шурин…

Начиная эти Записки, я не думала занимать публику своими частными отношениями, которые бывают важны только для тех, кого они касаются, и, конечно, заставила бы читателя скучать, если бы, как это сейчас случилось, рассказывала историю семейства, а не эпохи. Но я не могла пропустить ни одной подробности о своем браке, чтобы отвечать фактами на уверения и суждения, равно вздорные и смешные.

Почти все друзья и родственники мои, свидетели этих событий, еще живы теперь; они знают, потому ли был заключен мой брак, что Жюно почитал меня происходящей от Комненов. Я имею право остановиться на этом. Во всяком случае мать моя должна была бы быть слишком искусной волшебницей, если в десять дней заставила республиканца, сына революции, жениться на девушке не красивой и не богатой потому только, что за три или четыре века до того предки ее царствовали в Константинополе! Когда бы составители «Мемориала острова Святой Елены» хоть сколько-нибудь знали генерала Жюно, они знали бы и то, что подобный образ мыслей очень далек от его умонастроения, поступков и взглядов.

Мне странно даже и теперь, что в то время Жюно мог влюбиться в меня, влюбиться так, что заключил союз, который, надобно сказать, был несоразмерен с его состоянием. Я была совсем не красива. После, может быть, сделалась я лучше, но тогда представляла собою обыкновенную молодую девушку, бледную, болезненную, чрезвычайно смуглую и с выражением лица, как правило, печальным, потому что страдания матери вдвое отзывались на мне[55]. Генерал Жюно доказал, вместе со множеством других людей, что историю сердца можно знать, но не изъяснить: он покорился мне с помощью волшебства, какого я сама не знала, и, может быть, потому-то было оно так сильно.

Приготовления к свадьбе совершались чрезвычайно быстро. Две самые модные белошвейки занимались шитьем белья. Жюно им заказал и свои подарки. Госпожа Жермон и Леруа шили платья и шляпки; известный ювелир оправлял бриллианты.

Жюно хотел, чтобы свадьбу устроили не только прежде зимы, но даже прежде дня моего рождения. Он просил госпожу Леклерк и госпожу Летицию уговорить мать мою, и она согласилась с его решением, как потом выяснилось, по причине самой печальной. День был назначен: 20 октября.

Когда маменька сказала мне, что 20 октября назначено днем моей свадьбы, я подумала, что она шутит, и заметила, что уже 10-е. Мать моя была характера живого, даже вспыльчивого, но какая любящая душа, какое нежное сердце! Она заплакала, обняла меня и просила, как награды за любовь свою ко мне, чтобы я не препятствовала совершить брак 20 октября.

— Но к чему это упорство? — спросила я, пристально глядя на нее и задыхаясь от волнения. — Для чего хочешь ты разлучиться так скоро со мной, с твоей Лулу, с твоей помощницей в болезни?

Мать моя плакала и не отвечала.

— У меня есть свои причины, — сказала наконец она, вытирая глаза.

— И я не могу узнать их? Что значит вдруг перемена мыслей? В тот день, когда Жюно приехал с согласием Первого консула, ты сама сказала мне, что свадьба наша может быть не прежде января.

— Да, но ты знаешь также, что он не хотел и слышать об отсрочке; словом, друг мой, я обещала.

— Неправда, ты не обещала! — говорила я, целуя маменьку. — Я уверена, что ты не обещала. Во всем этом есть какая-то тайна, которой я не понимаю, и ежели ты не скажешь мне настоящей причины, я спрошу о ней у самого Жюно. Я попрошу его помочь мне и не требовать, чтобы свадьба произошла до Рождества.

В эту минуту брат мой возвратился из Булонского леса, куда ездил с Жюно прогуливаться. Генерал остался внизу и спрашивал, можно ли ему приехать к обеду. Он прислал мне с братом огромный букет жасминов, гелиотропов, душистых роз и померанцев. С тех пор как дано было согласие на брак, он посылал мне такие букеты каждый день.

Альберт онемел от изумления, когда увидел маменьку и меня в таком тревожном состоянии. Я объяснила ему причину этого.