Лапти - Петр Замойский

— Чего, стерьва, наделал, а? — уже громче крикнул отец.

— Б-боро-нов-вал, — насилу выговорил Ефимка.

— Я тебя спрашиваю, что наделал?

— Говорю, бороновал, — смелее ответил Ефимка.

— Кого спросился? — шагая ближе, опрашивал отец. — Кто позволил?

«Обязательно ударит».

— Я са-ам, — отступая и похлопывая очищалкой по голенищам, насторожился Ефимка.

Чавкая подшитыми сапогами, полусогнувшись и еще глубже вдавив голову в плечи, медведем шел на него отец.

У Ефимки мелькнуло желание убежать сейчас от него так же, как он убегал в детстве. Но краска стыда залила его лицо.

— Тятька, — предупреждающе крикнул он, — что делать хошь?

Но отец будто и не слышал. Лицо его еще гуще налилось кровью, испещрилось синими жилками, глаза помутились, и весь он дрожал, словно его вот-вот хватит паралич.

— Не вздумай, что думаешь! — побледнел Ефимка. — Отойди, ей-богу… Не дамся… Не лезь… слы-ишь!

Ефимка освирепел. И уже не отступал назад, а готов был на всякую схватку. Крепко сжались его кулаки. Это так подействовало на отца, что тот круто остановился. Он вдруг увидел: сын теперь ростом уже с него, а силы их еще не меряны. И, метнув на Ефимку снизу вверх глазами, он натужно прохрипел:

— Кто хозяин?

Еще хотел что-то крикнуть, но, захлебнувшись слюной, схватил охапку озими и с размаху бросил ею прямо в лицо не успевшему отвернуться Ефимке. Мокрая и холодная озимь, перепачканная землей, угодила в глаза, в рот. Попробовал было отряхнуться, но в него снова полетела охапка.

— Н-на, сволочь! На, выродок! Жри, жри! Н-на! — кричал отец.

От последнего броска Ефимка успел-таки увернуться. Грязная охапка осыпала голову рядом стоявшего мерина. Тот испуганно фыркнул, дрогнул всем телом и, переступив постромки, помчался с бороной по загону.

— Перестань, тятька. С ума ты сошел? — злобно крикнул Ефимка, отряхиваясь от озими, которая висела на нем, как мох на дереве.

Раскорячившись, отец хотел было взять еще охапку, но, видимо, почувствовал свое старческое бессилие, — ничком свалился на кучу, облапил ее и принялся по-бабьи выть:

— Что наде-елал, ба-атю-шки-и! Без хлеба остави-ил! Сы-ын ро-одной! Ограби-ил. Тридцатку, сволочь, погуби-ил!

Ефимке никогда не приходилось видеть, как плачет отец. В жизни не было такого случая. И теперь он растерялся, жалостливо смотрел то на хныкающего отца, уткнувшегося лицом в грязную кучу озими, то на эту черную, из всех загонов выделяющуюся полосу. Как ему сейчас хотелось, чтобы озимь снова была такая же, как и утром. Но нет, не вернешь назад. Черный загон. Сам чуть не плача, он поднимал тяжелое тело отца и уговаривал:

— Брось, тятька, брось. Ты не беспокойся. Раз агроном сказал… Он без обману… Вот дня через четыре пойдешь поглядишь…

— Чего глядеть, чего-о? Ты гляди — вон сколько наволок ее. Гляди, вся корнями вверх лопнула тридцатка, че-ерт! Я тебя, мошенника, из дому выгоню! Ты и в артель меня силком затащил. В гроб вколачиваешь нас! В кого ты такой?

— Не балуй, — не зная, как утешить, проговорил Ефимка. — Аль маленький?

Извалянный в земле и озими, отец поднялся. Покачиваясь, прошел на межу к лошади, перевернул борону кверху зубьями и, не оглядываясь повел мерина домой. Ефимка, то и дело оборачиваясь на страшный чернотой своей загон, шел сзади и грустно вздыхал.

В Леонидовке уже знали, что комсомольцы с ума сошли — бороновали озимь, и в этот же день толпами ходили глядеть на их загоны.

Сначала, когда говорили об этом Ефимкину отцу и смеялись, он отмалчивался, потом смех этот надоел ему, и он посылал всех к черту. Косясь на Ефимку, злобно кричал:

— Лучше вашего уродится!

А уходили — грозился сыну:

— Не поднимется — голову тебе снесу. Мне плевать, что ты секретарь.

— Всецело с тобой согласен, — покорно говорил Ефимка.

Три дня подряд ходили ребята глядеть свои загоны, но они были все еще черные. И тревожно бились сердца. Боялись друг другу в глаза смотреть. Петька оробел больше. Ведь это он уговорил Ефимку.

На четвертый и пятый день наступила им очередь работать в Левином Долу. Там уже работали плотники, каменщики, землекопы. Производилась чистка котлована, бутили берега, укладывая в квадратики мелкие камни, прорывали подводящий и отводящий каналы, шпунтовали дно, забивая дубовые, с обожженными концами сваи.

Несколько подвод, а с ними и Ефимкин отец, уехали в Алызово. Туда прибыл из Вольска еще зимою закупленный цемент.

До начала сева яровых Алексей торопился с подвозкой материала и черновой работой.

Архипу на берегу оборудовали кузницу, и он уже разогревал, сковывал железные гнезда будущего перемета плотины, склепывал болты, крючья, нарезывал винты. Плотники тесали бревна, снимая кожуру, и намечали венцы. Несколько баб возились у котлов. Готовили обед.

Лишь через неделю вспомнили ребята о своей озими. Сначала отправились к Каменному оврагу на Ефимкин загон. Пришли — и остановились.

— Да этот ли? — опросил Петька.

— Конечно, этот. Вон кучи на меже.

Чистый, будто умытый утренней росой, лежал перед ними мягкий зеленый бобрик загона. Озимь так дружно поднялась, что соседние полосы выглядели серыми, встрепанными. Земля под ними уже заклекла, а подопревшие клочья спутанной куделью лежали у корневищ зеленых былок и своим тлением разлагали их. Со всех сторон обошли тридцатку. Волнуясь от радости и ног под собой не чувствуя, межниками тронулись на загон Сорокиных. Так же зелено на рыхлой земле кудрявилась молодая озимь.

— Отца притащить бы сюда.

— И мамку мою, — добавил Петька. — Тоже печенки тряслись, как узнала.

Отец ходил один. Ребята подкараулили его, когда он возвращался, и встретили у избы.

— Ну что? — заступил ему дорогу Ефимка.

Прищурив глаза, отец повернулся и пошел к мазанке.

Ефимку взяло зло. Вслед крикнул:

— Молчишь, старый?

Вместо ответа скрипнула дверь, и отец скрылся в мазанку.

— Ах ты… — с горечью развел Ефимка руками. — Гляди, совсем онемел человек.

— Ничего, — успокоил Петька. — Он скажет, когда косить летом поедет.

…Весна установилась теплая, солнечная. Для сева самое добро. Как только мало-дело просохло, артель, разбившись на группы, выехала в поле. Кто вику с овсом — зеленые корма — на пару сеять, кто яровые. Свой сухощавый овес обменили в райзо на крупный, сортовой, словно из серебра литый, «Победу». С зари до зари кипела артельная работа. Не хватало плугов, сеялок, — взяли с прокатного пункта. За ужином, который для удобства готовили в большой избе Сотина, вспоминали о тракторе. Обещали прислать к весеннему севу, а сколько ни справлялись, и духу не было.

— Мастерят небось.

— Вот тебе и железный конь!

— Видать, опоили. Ноги отнялись.

— На трактор надейся, сам не плошай, — закончил Сотин.

Он был теперь заведующим распорядком работы и вместе со счетоводом Иваном Семиным, который после скандального раздела с братом вступил в артель и был послан на счетоводные курсы, составлял табличку нарядов на каждый день. Перед ужином наряд вывешивали на стене. Каждая группа заранее знала, что ей завтра делать.

Наряды Сотин давал по себе, по своей силе, а поэтому многие жаловались, что им невмоготу. Однажды поймали Алексея. Посыпались упреки.

— Говорил нам, в артели облегченье труду будет. Чего хвастал? Гляди, спину не разогнешь. Хуже, чем дома.

Алексей удивленно посмотрел на них, вытянул им свои ладони, потом указал на ввалившиеся щеки:

— А это что? Сам работаю, как верблюд. А потом спрошу вас: какой дурак сказал, что вы в артели будете лежать, а в рот с неба манная крупа посыплется? Артель создана для работы. Сначала поработайте, а там увидите, что будет. Приобретем машины, — облегченье увидим.

Другой раз недовольны были расценками.

— Глянь-ка, мужику сорок копеек, бабе — тридцать пять, ребятам по четвертаку. Подумай, нешто летнее дело станет мужик за сорок копеек хрип гнуть?

— Это воля собранья, — ответил Алексей. — Мне еще так думается: эти расценки совсем к черту погнать. Балл ввести надо. А осенью, когда подсчитаем доход, отчислим на погашение кредитов, в неделимые капиталы да на стариков и детей, тогда уже по рабочим баллам, кому сколько приходится, и расплату произведем. Подумайте над этим.

Сотин всегда поднимался раньше всех и ругал тех, кто любил, чтобы им «солнышко в спину уперлось».

— Загоняет он нас, — говорили про Ефима.

Чукин Филипп отказывался в поле ехать.

— Што? — нахмурил Ефим брови.

Вытянув узкое лицо, Филипп пискливым голосом заявил:

— Как же, шут те дери, чай, чижало в такую жару десятину ахнуть. Лошади крутятся. Постромки рвут.

— Почему крутятся?

— Слепни, шут те дери, кусают.