Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

– Ты же знаешь, что со мной все эти шутки не проходят, Магси!

– Подумать только. А ты знаешь, почему Голландец приехал ко мне? Потому что у меня высший класс. Здесь все дорого. Тебе понравились девочки? Они из варьете, а не с улицы. А как тебе мебель и обслуживание? Или думаешь, я смогу экономить на таких мелочах. Я имею то, за что плачу полной монетой. Точно так же и ты. Получил высший класс – плати. Мне неделю придется отмывать тут все. А это тоже потерянное время. Кроме этого я еще плачу ренту, коммунальные услуги, докторов и так далее. И еще взгляни на мой подбитый глаз! Как на точку в нашем с разговоре.

Мистер Берман достал толстую пачку банкнот и снял резинку. Потом отсчитал несколько сотенных.

– Это все! И ни пенни больше. – сказал он, подтолкнув деньги по полированной поверхности столика к хозяйке.

Когда мы уходили, Магси сидела на кушетке, закрыв голову руками и плакала навзрыд. Наша машина уже ждала нас на обочине. Мистер Берман велел мне садится. Сам он залез следом за мной. Я не узнал шофера.

– Едем тихо и медленно, – сказал Аббадабба ему.

Мы спустились по Бродвею, затем повернули на восток к реке и проехали доки. Опасное место – эти доки. Затем мы начали выписывать кренделя по всему городу и я понял, что мы делаем. Мы петляли вокруг одного района, известного как Адова Кухня, сделали четыре или пять кругов, прежде чем остановились около какого-то жилого дома. Я увидел машину мистера Шульца, припаркованную неподалеку, метрах в ста от нас, напротив строгой и величественной церкви.

Шофер не стал глушить машину. Мистер Берман прикурил и сказал мне:

– Мы не можем позвонить одному человеку по телефону. На людях он ни с кем из нас заговорить не осмелится. Даже с Дикси Дэвисом, которого впрочем и так в Нью-Йорке нет. Заключение таково, что только ты один можешь войти в его дверь. Но ты должен одеться поприличнее. Умой лицо и надень чистую рубашку. Ты нанесешь ему визит и передашь от нас привет.

Я успокоился. Кризис банды стал и моим кризисом, ведь никто кроме меня не смог бы этого сделать.

– Вы имеет в виду мистера Хайнса? – спросил я.

Он вытащил блокнот, написал адрес и вырвал листок.

– Ты подождешь до воскресенья. По воскресеньям он принимает посетителей у себя дома. Скажи ему где мы, может у него есть какие новости.

– Где мы?

– По последним данным мы собираемся осесть на некоторое время в Коннектикуте, в городе Бриджпорт, в отеле «Саундвью».

– Что мне ему сказать?

– Он неплохой парень, с ним можно мило потолковать. Но говорить тебе с ним не надо.

Мистер Берман вытащил свои доллары снова. На этот раз он отлистал банкноты с другой стороны, тысячными купюрами. Всего десять.

– Прежде чем пойдешь к нему, положи их в белый конверт. Он обожает чистые белые конверты.

Я сложил десять тысяч долларов в стопку и засунул их во внутренний карман. Но они все равно выпирали и мне приходилось прижимать их рукой, чтобы они согнулись. Мы сидели в машине и молча глядели на черный «Паккард».

– Наверно сейчас не время, – сказал я, – но у меня есть личные проблемы.

– Нет, почему же! – сказал мистер Берман, – Можешь поговорить потом с падре, когда Голландец окончит. Может он поможет тебе.

– А что мистер Шульц делает там?

– Спрашивает безопасного пристанища. Он хочет, чтобы его оставили в покое. Но насколько я могу судить, хотя я и неверующий, они утешат его и будут молиться за него, но убежища ему не предоставят – это не их сфера деятельности.

Мы смотрели на пустынную улицу за ветровым стеклом.

– А что у тебя за проблема? – спросил он.

– Мама болеет, а я не знаю что делать.

– Что с ней?

– С ее головой что-то не в порядке. Она ведет себя ненормально.

– А что она делает?

– Всякие несуразные вещи.

– Причесывается?

– Что?

– Я спросил – она причесывается? До тех пор пока женщина причесывается, волноваться не о чем.

– С тех пор как я приехал, она причесывается, – ответил я.

– Тогда еще есть надежда, – сказал он.

Восемнадцатая глава

Я бы солгал, если бы сказал, что не думал о десяти тысячах долларов в кармане – и что я смогу с ними сделать, исчезнув. Собрать багаж, взять маму и пойти на вокзал – боже, десять тысяч!!! Я помнил отдел объявлений в «Сигнале» города Онондага, там предлагались на продажу фермы и к ним сотни акров земли за треть этой суммы. А что есть в одном районе страны, то есть примерно по такой же цене и в любом другом. Но ведь можно прикупить магазин, ресторан, что-нибудь дающее ежедневный доход, где мы с мамой можем работать и вести достойную жизнь, а по вечерам я смог бы планировать будущее. Десять тысяч долларов – это целое состояние. Даже положив эти деньги в банк, можно жить на одни проценты.

В то же время я знал, что ничего подобного я не сделаю. Я не знал, что делать конкретно, но чувствовал, что сама природа моего таланта к бизнесу предполагает открытость и свободу, для ординарного вора жизнь никогда не бывает сладкой, я еще не забрался в дебри умствований так далеко, да и решимости пойти на риск у меня не было никакой. И кто бы ни выбрал меня для осчастливливания – этой дорогой я не пойду, я – немного трус и перестраховщик в таких делах. Посоветовавшись мысленно с Дрю, я понял, что и она не поняла бы такую ограниченность, нет, ее совет не имел бы ничего общего с моралью, просто уход в никуда, явный сокрытие себя на задворках общества, был бы и для нее дурным знаком. Как выбор неверного направления. А где же правильное? Мой путь ведет меня к беде. К агонии обстоятельств. И в принципе направление осталось тем же, что я избрал тем летним днем, отправляясь в путешествие на 149-ую улицу в центр бизнеса мистера Шульца на задке троллейбуса.

Пока я пропускал через себя эти сладковатые мысли, всерьез их не воспринимая, моей реальной проблемой стало их полное сохранение. Те заработанные шестьсот долларов были засунуты в портфель, портфель на верхнюю полку в туалете. Для десяти тысяч – убежище более, чем идиотское! Поэтому я нашел в полу, между половиц, щель, прочистил рукой пространство от мусора и выложил тряпочкой. Затем закатал купюры в трубочку, скрепил резинкой и сунул туда. Затем три дня я просидел дома, думая глуповато, что каждый прохожий прочитает у меня на лице, где спрятаны такие деньги. Нет, я выходил, но делал все бегом. Все покупки проходили у меня очень скоро. Если мне нужен был свежий воздух, я садился у окна. Вечерами, после ужина, я внимательно смотрел, как моя мама разжигает свои свечи в стаканах. После моего возвращения у нее снова появилась эта привычка. Она разжигала свечи и тоже смотрела на них, понимая в игре огня что-то свое, если там было что понимать.

На второй день заточения я купил большой белый конверт за один пенс. А в воскресенье, умытый, причесанный, в чистой рубашке и чистых штанах я поехал на надземке в центр. В Манхэттэн, набитый купюрами под завязку, я ехать не решился. В поезде я мог поспорить с кем угодно и на что угодно, что никто кроме меня не вез с собой десять тысяч долларов – ни работяги в униформах, раскачивающиеся на сиденьях, ни кондуктор, открывающий двери, ни машинист во главе всего состава, ни даже никто из людей снаружи. Я мог поспорить на сколько угодно, что ни одна живая душа из окружавших меня в то час не могла бы даже сказать чья физиономия, какого-растакого президента Соединенных Штатов, красуется на тысячедолларовой купюре. А если бы я встал и объявил на весь вагон, что я везу десять раз по тысяче, люди начали бы отодвигаться от меня ввиду явного помешательства такого милого парнишки. Но размышления на эту тему в конце концов просто взвинтили меня и я был вынужден спрыгнуть с поезда, не доехав куда надо. Пришлось взять городской автобус и инвестировать свои собственные деньги на целую поездку.

Интересно, но район, где судья Хайнс имел дом, был страшненький и зловонный. Дома в основном были старыми, везде торчали переполненные мусорные баки, на тротуарах стояли негры и играли в монетки. Особняком стоял вычищенный и убранный дом, в который я направлялся. Таким домам приличествует стоять где-нибудь на Парк-авеню, но никак не здесь. Привратник в форме вежливо поинтересовался целью моего визита и вскоре блестящий, бронзовый лифт поднял меня на третий этаж. Но жизнь трущобная уже обитала и здесь: я оказался в длинной очереди шедших на прием. Мы стояли при тусклом свете, как в очереди за хлебом, каждый плотно прижимался к предыдущему и напряженно смотрел в голову очереди, будто это могло ее продвинуть. Но двигалась она медленно. Когда кто-нибудь выходил из приемной двери, все взгляды немедленно обращались на него, читая на его лицо – что там произошло, успех или неудача?

Через час я оказался у открытой двери в квартиру великого человека. К тому времени я понял, что всю свою жизнь прожил в великой нужде, всегда стоял в очередях, ожидая бесплатной похлебки, в поношенной одежде, и даже мозги настроились соответствующим образом. Я стал сам для себя бродягой. Я нес огромные деньги для этого человека и все же был вынужден стоять в очереди.