Моя история русской литературы - Маруся Климова

С другой стороны, безусловно, те писатели, которые сегодня сами откровенно косят под дурачков и работают в жанре всевозможных детективов, триллеров и «женских романов», уже достигли определенных успехов и повысили в глазах окружающих статус писательской профессии — надо это признать. И вряд ли этот факт сегодня уже вызывает у кого-либо серьезные сомнения. Ярким доказательством является и то, что наиболее ушлые из читательской массы, причисляющие себя к так называемой «элите», сейчас уже не желают видеть на своих книжных полках рядом с томиками Пушкина, Набокова, Джойса, Кафки и Пруста «всяких там», как они выражаются, донцовых, б. акуниных, доценко, картленд и пр. А почему, собственно? В чем дело? Ответ, по-моему, напрашивается сам собой! Люди, как я уже сказала, не выносят рядом с собой присутствия тех, кого считают умнее себя! Поэтому Донцову, Б. Акунина, Доценко, Картленд и остальных им подобных сегодня читают только самые доверчивые и недалекие люди — те, кто по наивности продолжает считать их глупее себя, то есть точно такими же дурачками, как подавляющее большинство русских классиков, так толком и не «выросших из гоголевской шинели». Увы! Короче говоря, как это ни пародоксально звучит, приходится констатировать: Донцову, Б. Акунина и остальных сегодня читают только уже совсем законченные дегенераты и простачки!

Вот тут наконец мы и подошли к ответу на главный и, к моему удивлению, заинтересовавший столь многих вопрос о смысле «Моей истории русской литературы». Этот ответ, думаю, теперь уже тоже напрашивается сам собой.

Даже как-то странно, что, приступая к написанию данной книги, я сама предварительно об этом не подумала. Так вот, смысл «Моей истории» заключается в том, чтобы вовремя отделить себя от остальных русских писателей, отгородиться, так сказать, провести разделительную черту, а может быть, даже и противопоставить себя им — подстраховаться, короче говоря, пока не поздно, с учетом всех перечисленных выше обстоятельств и тенденций…

Причем мне особенно хочется подчеркнуть, чтобы ни у кого не возникло никаких иллюзий и заблуждений на этот счет: речь в моей истории русской литературы прежде всего идет о реальных умственных способностях отечественных писателей, а вовсе не о многократно опошленных и искаженных всевозможными критиками и литературоведами их образах. Я заранее хочу предостеречь всех, кто взялся читать мою книгу, от этого опасного и вредного заблуждения. Ведь литературоведы и критики, на мой взгляд, и вовсе находятся за пределами какой-либо из существующих ныне гуманитарных наук, несмотря на то, что сами они склонны причислять свое занятие именно к ним, к этим наукам. Во всяком случае, лично я с трудом себе представляю какую-либо более или менее реальную, а не фальшивую, тщательно подтасованную и надуманную историю отечественного литературоведения или же критики. На мой взгляд, все эти факты, вся эта так называемая «литература» уже больше представляет интерес для медицины, для каких-нибудь дефектологов или там, не знаю, как их даже назвать, «дебилологов»…

Кстати говоря, я заметила, что писателям всегда с большим трудом даются произведения, посвященные другим писателям или же просто каким-нибудь творческим личностям. А фильмы о поэтах и художниках вообще, как правило, просто невозможно смотреть. Иногда такой фильм даже навсегда способен отбить охоту читать книги персонажа, которому он посвящен. Последний раз нечто подобное со мной случилось, когда я посмотрела «Дневник его жены» — фильм, отснятый, кажется, специально к 130-летию Бунина. Там Бунин предстает в образе какого-то отвратительного зажравшегося номенклатурного советского писателя — такое у него гладкое и сытое лицо. Он постоянно ходит в белом костюме, жрет, жадно чавкая, громко орет и скачет от восторга, узнав, что ему присудили Нобелевскую премию, трясется от негодования всем своим желеобразным телом, когда его обыскивают немецкие пограничники, а после даже, кажется, начинает рыдать и, в довершение всего, чуть ли не трахается с собачкой, во всяком случае, спит с ней в одной постели, ну, в общем, почти как Герасим с Му-Му… Гадость какая! С тех пор я Бунина не то, что читать, слышать о нем не могу! А ведь когда-то мне он нравился. Особенно мне нравилось рассматривать его желчное холеное лицо на маленькой фотографии в Большой Советской Энциклопедии: благородная седина, презрительная складка губ… Но после фильма все очарование рассеялось!

Сравнительно удачным в этом жанре получился разве что фильм Агнешки Холланд «Полное затмение» о сложных взаимоотношениях Верлена и Рембо, с легким налетом скандальности из-за откровенных постельных сцен… Но второй раз я бы и этот фильм смотреть, пожалуй, не стала…

В чем тут дело? Я думаю, что писателю и режиссеру всегда лучше обращаться к обычной жизни, к образам простых обывателей, далеких от культуры, так как любая творческая личность — это уже как бы однажды обработанный материал, так как образ каждого писателя уже сложился и запечатлелся в сознании людей задолго до того, как кто-нибудь решил снять о нем фильм или состряпать книгу. В общем, писать о писателях и снимать о них фильмы — это все равно, что ювелиру браться за обработку уже отшлифованного алмаза или же портнихе заново перешивать уже готовое платье. Все-таки лучше купить кусок нового материала, чтобы не мучиться… Достоевскому, правда, как-то удалось втиснуть Тургенева в свой роман «Бесы», и вполне удачно, хотя к тому времени тот уж точно был отшлифованным и по-своему совершенным бриллиантом. Но такая удача — редкое исключение!

Другое дело — историк литературы! Он просто вынужден обращаться к образам писателей! В противном случае, об истории чего вообще можно говорить?! Не жизни ведь, в конце концов? Такой истории, по-моему, и вовсе не существует. История жизни — это уже, наверное, и есть литература или что-то вроде того… Нет, историку литературы совсем не нужно мучиться над созданием каких-либо законченных образов, заниматься их тщательной доработкой. Главная его задача — объективно констатировать факты, закрепляя и подтверждая тем самым их существование в литературе. И если я вижу, к примеру, что Хлебников — это законченный олигофрен, хотя и сочинявший стихи, то я просто констатирую этот факт. И все! Больше от меня ничего и не требуется! Ну разве что несколько комментариев по этому поводу…

Так или иначе, но продвигаясь все дальше и дальше во времени в своей истории, я отдаю себе отчет в том, что рано или поздно и она, как и все другие, должна закончиться. Но когда? Честно говоря, мне не хотелось бы заранее ограничивать себя какими-то строгими временными рамками. Думаю, что моя история русской литературы постепенно как-то сама сойдет на нет. Например, наступит такой момент, когда я вдруг почувствую, что — все, кругом больше нет ни одного человека, которого по тем или иным причинам можно было бы назвать писателем, остались только одни обыватели! Вот тогда, думаю, мне и следует остановиться. Главное, надо быть очень внимательной, чтобы случайно не переступить эту зыбкую, в общем-то, черту, отделяющую историю литературы от литературы…

Меня всегда немного смущало, что в XX веке число поэтов и писателей в России как-то вдруг резко возросло. Не исключено, что именно эта возросшая численность литераторов, в конечном счете, отрицательно сказалась на качестве литературы. Возможно, каждой нации вообще отпущено свыше какое-то определенное количество духовной энергии, и если поэтов, писателей и художников вдруг становится слишком много, то эта энергия дробится на всех, то есть на более мелкие «порции». Вот и получается, что в девятнадцатом веке произрастали разрозненные, одинокие, но довольно крупные дубы и сосны, вроде Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Тютчева или Фета… А в двадцатом — в литературе расцвели уже целые заросли кустарников в виде разных объединений символистов, акмеистов, футуристов, имажинистов и т. п. А дальше хуже: почва, на которой они все произрастали — и дубы, и кустарники, — постепенно сильно истощилась, и растения еще более измельчали, можно сказать… Как ни крути, а так оно и выходит! Сама реальность об этом свидетельствует!

Невозможно не заметить, например, что даже Блок, в сущности, был не совсем самостоятельным поэтом-творцом, а уже, в определенном смысле, и актером-исполнителем, хотя и выделявшимся в многочисленной труппе своих коллег, но все равно нуждавшимся в режиссерских наставлениях теоретика типа Вячеслава Иванова. И это действительно так, потому что без этих «установок» очень многое в стихах Блока сегодня, вероятно, было бы совсем непонятно. И вот этот едва заметный сдвиг в русской культуре начала XX века, тоже, на мой взгляд, имел достаточно серьезные последствия для ее дальнейшего развития…

Что касается количества писателей, и особенно поэтов, сегодня, то оно просто пугает. Это уже не деревья или там кустарники, и даже не трава, а настоящая саранча — я имею в виду прежде всего их численность. Стоит мне только мысленно представить себе, сколько сегодня поэтов… Какие-то пугающие тучи саранчи!.. Впрочем, на самом деле, возможно, не так уж все и страшно! Во всяком случае, лично я постепенно научилась чувствовать себя совершенно отдельно от этой массы, точнее, стала просто воспринимать ее, как часть жизни, уже ничем не отличающуюся от других ее проявлений (политики, экономики и т. п.), к тому же, по моим наблюдениям, у современных писателей начисто атрофировался такой необходимый отличительный атрибут этой профессии, как собственная творческая воля. Они теперь уже даже не актеры, а просто какие-то куклы-марионетки в руках все тех же политиков, банкиров и издателей…