Анж Питу - Александр Дюма

– Вы правы, – сказала королева прежним ледяным тоном.

– Сегодня, – бесстрашно продолжал граф, – я счел, что обязан оставить свой пост в Тюильри и возвратиться в Версаль. Тогда, да не прогневается королева, я нарушил воинский долг, покинул место, где мне надлежало находиться, – и вот я перед вами. Боится госпожа де Шарни надвигающихся бедствий или нет, собирается она за границу или не собирается, я остаюсь подле королевы.., если только королева не сломает мою шпагу; но и тогда, лишившись права сражаться и умереть за нее на версальских паркетах, я сохраню за собой другое право – право убить себя на мостовой, у ворот дворца.

Граф произнес эти простые, искренние слова так мужественно и самоотверженно, что королева отбросила свою гордыню, служившую прикрытием для чувства, роднящего коронованных особ с простыми смертными.

– Граф, – взмолилась она, – никогда не говорите этих слов, не обещайте умереть за меня, ибо, клянусь вам, я знаю, что вы исполните свое обещание.

– О, напротив, я всегда буду говорить об этом! – воскликнул граф де Шарни. – Я буду говорить об этом всем и каждому, я буду об этом говорить и выполню то, о чем говорю, ибо, боюсь, грядут времена, когда все, кто любит королей, неминуемо погибнут.

– Граф! Граф! Откуда у вас это роковое предчувствие?

– Увы, государыня, – отвечал де Шарни, качая головой, – в пору этой злосчастной войны в Америке меня, как и многих других, охватило лихорадочное стремление к свободе; я тоже захотел принять деятельное участие в освобождении рабов, как тогда говорили, и сделался масоном; я вступил в тайное общество вместе с такими людьми, как Лафайет или Ламеты. Знаете ли вы цель этого общества, сударыня? Истребление тронов. Знаете ли вы его девиз? Три буквы: LPD.

– – И что означают эти три буквы?

– Lilia pedibus destrue – топчите ногами лилии.

– И как же вы поступили?

– Я вышел из общества, ничем не запятнав свою честь; однако на одного выбывшего члена приходилось двадцать только что принятых. Так вот: то, что происходит сегодня, это, сударыня, пролог великой драмы, которая готовилась в тиши, во тьме уже целых двадцать лет. Во главе людей, будоражащих Париж, распоряжающихся в Ратуше, занимающих Пале-Рояль, взявших Бастилию, стоят люди, мне знакомые, – это мои бывшие собратья по тайному обществу. Не обманывайте себя, государыня, все, что свершилось, – не результат несчастливого стечения обстоятельств; это мятеж, готовившийся уже давно.

– О, вы так думаете! Вы так думаете, друг мой! – вскричала королева, заливаясь слезами.

– Не плачьте, государыня, но постарайтесь понять, – сказал граф.

– Постараться понять! Постараться понять! – повторила Мария-Антуанетта. – Чтобы я, королева, я, повелительница двадцати пяти миллионов людей, я старалась понять эти двадцать четыре миллиона подданных, которые, вместо того чтобы повиноваться мне, бунтуют и убивают моих друзей! Нет, я никогда не смогу их понять.

– И тем не менее вам придется это сделать, ибо с тех пор как повиновение наскучило этим людям, рожденным для того, чтобы вам повиноваться, они стали видеть в вас врага, и покамест зубы этих голодных людей не сделаются достаточно остры, для того чтобы загрызть вас, они будут бросаться на ваших друзей, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.

– Быть может, вы хотите уверить меня, господин философ, что они правы? – надменно воскликнула королева; зрачки ее расширились, ноздри раздулись.

– Увы, государыня! Да, они правы, – отвечал граф мягким, нежным тоном, – ибо когда я в моем мундире с золотым шитьем, в сопровождении моих лакеев, на чьи ливреи пошло больше серебра, чем потребовалось бы для того, чтобы прокормить три семьи, прогуливаюсь по бульвару в карете, запряженной прекрасными английскими лошадьми, двадцать пять миллионов голодных людей, именуемых вашим народом, задаются вопросом, какую пользу приношу им я, человек, ничем от них не отличающийся.

– Вот какую пользу вы им приносите, граф! – воскликнула королева, хватая за рукоятку шпагу графа. – Вы приносите им пользу посредством этой шпаги, которая служила вашему отцу при Фонтенуа, вашему деду при Стейнкерке, вашему прадеду при Лансе и Рокруа, вашим предкам при Иври, Мариньяне и Азенкуре. Дворяне приносят пользу французскому народу, сражаясь за него; золото, которым расшиты их камзолы, серебро, которым украшены ливреи их слуг, дворяне завоевали ценою собственной крови. Поэтому не спрашивайте больше, Оливье, какую пользу вы приносите народу, – вы, который так блестяще владеет шпагой, полученной в наследство от предков!

– Государыня, государыня! – возразил граф, качая головой. – Не говорите так много о дворянской крови; в жилах народа тоже течет кровь: эта кровь пролилась на площади Бастилии; взгляните на тех, кто пал там, пересчитайте мертвые тела, распростертые на алой мостовой, и поймите, что в день, когда ваши пушки стреляли в толпу, сердца этих людей бились точно так же, как бьются сердца дворян; в этот день, потрясая оружием, непривычным для их рук, эти люди пели под артиллерийским огнем и выказывали отвагу, какую не всегда выказывают храбрейшие из ваших гренадеров. О государыня, о моя королева, не смотрите на меня с таким гневом, молю вас. Что такое гренадер? Это синий разукрашенный мундир, под которым бьется точно такое же сердце, как сердце простолюдина. Разве ядру не все равно, куда лететь – в человека, одетого в синее сукно, или в человека, едва прикрытого лохмотьями? Разве сердцу не все равно, где остановиться – под холстом или под сукном? Настало время задуматься обо всем этом, сударыня; теперь вы имеете дело не с двадцатью пятью миллионами рабов, не с двадцатью пятью миллионами подданных, даже не с двадцатью пятью миллионами человек, но с двадцатью пятью миллионами солдат.

– Которые будут сражаться против меня, граф?

– Да, против вас, ибо они сражаются за свободу, а вы – препятствие на пути к ней.

За этими словами графа последовало долгое молчание. Королева прервала его первой.

– Одним словом, вы все-таки сказали мне ту правду, которую я умоляла вас скрыть от меня?

– Увы, государыня, сколько бы я ни прятал эту правду из преданности вам, сколько бы ни набрасывал на нее покрывало из почтения к вам, что бы я ни говорил и что бы ни говорили вы сами, отныне истина вечно пребудет перед вами; делайте что угодно: смотрите, слушайте, вникайте, осязайте, думайте, мечтайте – вам ни за что не от-Делаться от нее! Даже если вы захотите заснуть, дабы не забыть о ней, она сядет у вашего изголовья и войдет в ваши сны.

– О граф, – гордо произнесла королева, – я знаю сон, который ей не под силу нарушить.

– Этого сна, государыня, я боюсь не больше, чем вы, а желаю его, быть может, так же сильно, как вы.

– Неужели, – спросила королева с отчаянием, – вы полагаете, что это единственное, что нам осталось?

– Да, но не будем спешить, государыня, не будем опережать наших врагов, ибо, утомленные бурными событиями, мы все равно кончим этим сном.

И снова молчание, на этот раз еще более безысходное, повисло в комнате.

Граф и королева сидели рядом. Их руки соприкасались, и все же их разделяла пропасть: то были их мысли, устремлявшиеся по волнам будущего в разные стороны.

Королева первой возвратилась к тому, с чего они начали беседу, но возвратилась окольным путем. Пристально взглянув на графа, она спросила:

– Послушайте, сударь.., я должна задать вам последний вопрос о нас.., но обещайте сказать мне все, как есть.

– Спрашивайте, государыня.

– Вы можете поклясться, что вернулись сюда только ради меня?

– О, неужели вы в этом сомневаетесь?

– Вы можете поклясться, что госпожа де Шарни вам не писала?

– Госпожа де Шарни?

– Послушайте: я знаю, что она собиралась куда-то ехать, я знаю, что ей пришла в голову какая-то мысль… Поклянитесь мне, граф, что вы вернулись не ради нее.

В эту минуту кто-то постучал, а точнее, поскребся в дверь.

– Войдите, – сказала королева. Вошла давешняя камеристка.

– Государыня, – сказала она, – король отужинал. Граф удивленно взглянул на Марию-Антуанетту.

– Что же тут удивительного? – отвечала она, пожав плечами. – Разве королю не нужно ужинать? Оливье нахмурил брови.

– Передайте королю, – продолжала королева, ничуть! не смутившись, – что я слушаю рассказ о парижских происшествиях, а когда дослушаю, приду поделиться с ним новостями.

Затем она обратилась к де Шарни:

– Вернемся к нашей беседе; король отужинал – нужно дать ему время переварить съеденное.

Глава 28.

ОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ.

(ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Появление камеристки на мгновение прервало беседу, но нисколько не уменьшило двойной ревности, мучившей Марию-Антуанетту и как женщину и как королеву.

Поэтому, хотя могло показаться, что беседа ее с графом подходит к концу, на самом деле она только начиналась и вот-вот грозила стать куда более резкой, чем прежде: так в сражении после пристрелки наступает недолгое затишье, а потом артиллерия открывает огонь по всему фронту.