Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

я оставался чуждым театру и вообще всяким зрелищам по простой причине: у меня почти никогда не было таких моментов душевной пустоты, от которой люди бегут в театр, и на упреки друзей я шутливо отвечал, что во мне самом происходят постоянные драмы, преимущественно комедия и трагедия всемирной истории. Оправдание своим «странным» взглядам я нашел в трактате гениальнейшего художника Льва Толстого «Что такое искусство?». Творчество Толстого наиболее отвечало моему идеалу юности: сочетание поэзии и философии, эпоса и этики.

В течение лета 1884 г. я написал лишь пару критических статей для «Восхода». Одна была посвящена оценке поэзии Льва Гордона по случаю выхода собрания его стихотворений. Заглавие «Еврейский Некрасов» определяло мое отношение к поэту: я превозносил его обличительные и реформаторские стихотворения, но отмечал слабость его чистой лирики. Характерно, что в тех местах, где мои замечания не были особенно благоприятны для поэта, редакция в подстрочных примечаниях возражала критику («Восход», 1884, кн. 7). Я знал секрет этой антикритики: рукопись или корректуру моей статьи Ландау передал Гордону и, вопреки литературной этике, позволил ему снабдить ее возражениями от имени редакции. По существу, однако, мой отзыв был хвалебный: я восторгался историческими поэмами и «современными эпопеями», где поэт страстно обличает недостатки древнего и нового иудаизма. Я сочувственно комментировал тот монолог в поэме «Седекия в темнице», где несчастный иудейский царь возмущается оппортунизмом пророка Иеремии, который требовал подчинения вавилонскому деспоту и в осажденном Иерусалиме призывал к соблюдению субботнего покоя. «Слепец духовными очами прозревает будущее: он видит, как в дали веков Свобода Иудеи рушится и на ее месте воздвигается всеохватывающий Закон; он видит народ поголовно книжный, поголовно набожный; но приниженный, раболепный и презираемый». Какой круг должно было проделать мое историческое мышление, чтобы через несколько лет прийти к идее «духовной нации» и позже к совершенно иной оценке личности Иеремии!.. Я, конечно, был в полном единомыслии с Гордоном, когда разбирал его современную поэму «Коцо шел иод», эту страстную филиппику против раввинского формализма и буквоедства.

В другой критической статье, по поводу лекций голландского теолога Куэнена{192} «Народная и мировая религия» («Восход», кн. 9), я впервые коснулся одной из важных проблем еврейской истории: насколько иудаизм подходит под категорию универсальной религии? Тогда я выражал сожаление, что в момент возникновения христианства иудаизм уступил ему свою роль универсальной религии в духе пророков и сам отделился от всего мира, сковав себя бронею фарисеизма. Позже эта мысль, пройдя через ряд исторических проверок, вылилась у меня в более точную формулу: «иудаизм представлял собою универсальную религию в потенции и национальную в действительности». Лилиенблюм возражал в «Гамелице» против мыслей, высказанных мною в рецензии книги Куэнена.

В августе 1884 г. дописал я последние главы «Последнего слова подсудимого еврейства». Для того времени это была смелая апология с довольно резкою критикою политики русского правительства (я, например, оправдывал уклонение евреев от воинской повинности доводом об эквивалентности гражданских прав и обязанностей).

После этого я решил сделать продолжительный перерыв в своей литературной работе и отдаться всецело занятиям в своем домашнем университете. Для этого нужно было создать подходящую обстановку уединения и полного покоя. Выяснилось, что наша маленькая семья, в которой ожидалось приращение, не сможет остаться на зиму в двух комнатках чужой квартиры. Для нас была отремонтирована фасадная половина в большом доме моей тещи, вдовы фрейдлиной, жившей там с своей второй, незамужней дочерью. К началу сентября мы переместились в эту квартиру, просторные три комнаты с окнами на одну из центральных улиц. Тут пришлось мне согласовать свое решение вести уединенную жизнь свободомыслящего с необходимостью жить среди родных; и я вынужден был в силу своего тогдашнего настроения совершать поступки, которые я тогда считал подвигом, а позже находил слишком суровыми по отношению к близким. Я совершенно отделил нашу половину дома от другой половины, где жила теща и где я показывался лишь в часы общего обеда. Я создавал вокруг себя атмосферу отчуждения, ибо при малейшем сближении были бы неизбежны посягательства на свободу моей совести и тяжелые конфликты. Один эпизод, врезавшийся в мою память на всю жизнь, может дать представление о трагизме моего тогдашнего положения.

Дед мой Бенцион был тогда еще жив. 80-летний старец по-прежнему читал свой талмудический «шиур». Прошло десять лет с тех пор, как я сидел рядом с ним на синагогальной скамье, целая вечность для меня, превратившегося за это время из верного Элиши в отступника Ахера. Знал ли дед точно об этом превращении? К счастью для него, он не мог читать мои мятежные статьи, где я отвергал все святое для него, но со стороны он мог кое-что узнать о моей проповеди религиозных реформ. Мой постоянно странствующий отец читал направленные против меня полемические статьи в «Гамелице» и мягко укорял меня в письмах, что я зашел так далеко и компрометирую славное имя Дубновых; но после моего ответа он убедился, что я не «еврейский антисемит», и успокоился на мысли, что я одновременно выступаю защитником народных интересов против враждебного мира. Он едва ли поведал свои тревоги деду, не желал его расстроить. В то лето отца по обыкновению не было в Мстиславле, я встречался только с матерью и сестрами и изредка навещал деда. Близились «страшные дни» суда и покаяния, Рош-гашана и Иом-киппур. Моих родных, видимо, сильно волновал вопрос, как я буду себя вести в эти дни, приду ли на богослужение в синагогу, облаченный в таллес, или проведу их дома за работою, посылая тем вызов Богу и всему еврейскому обществу. Моя смиренная мать не смела задавать мне этот вопрос, но излила свою душу перед дедом и просила его повлиять на меня.

Однажды, незадолго до праздников, дед попросил меня к себе. Я явился. Он сел против меня и спросил, где я намерен молиться в праздники. Я ему отвечал, стараясь по возможности щадить его религиозное чувство, что я еще не решил этого вопроса, что у меня нет необходимой для женатого молитвенной принадлежности: таллеса. На его вопрос: почему? — я ответил в духе реформистов, что эти уборы установлены не Торой, а устным учением, а потому не имеют обязательной силы основных законов. Сказать старцу, что я отрицаю и «основные законы», я не решился: это был бы слишком сильный удар для него. Но и сказанного было довольно. Высокая фигура деда как-то согнулась, голова ниже опустилась на грудь. Он встал и молча ходил взад и вперед по комнате. Несколько минут длилось тяжелое молчание. Вдруг он остановился против меня и сказал