Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

памятования небывшего. Непосильная для мысли задача: опознать того, кто связывает эти несопоставимые миры, скрывается за каждым явлением, звучит в каждом имени. Тут требуется столь же простой, сколь и абсурдный, совершенно нелитературный язык полной спонтанности наподобие языка чаньских коанов:

– В чем смысл учения Будды?

– Кипарис в саду.

Язык, добавим, резкий, даже воинственный. Там, где пустота должна стать формой и наоборот, требуется бездумно-решительный, даже насильнический порыв. Не приходится в таком случае удивляться тому, что буддийские монахи и в Тибете, и в Китае, и в Японии отличались воинственностью и даже слыли большими мастерами кулачного боя.

Но вернемся к истории тибетско-китайских отношений. Упорное сопротивление тибетцев Востока натиску маньчжурского Китая в XVIII–XIX вв., ясное сознание ими самобытности своего миропонимания не мешало им перенимать сюжеты и символику китайской культуры, а тибетский буддизм находил уважение и поддержку в Срединной державе. Как-то, разбирая материалы по истории восточной области Кам в Тибете, я поразился тому, что правители ее главного города Дэргэ, обладая полной самостоятельностью, искали покровительства не в Лхасе, а именно в Пекине и наделяли китайского богдыхана чисто имперским (и принятом во всей Восточной Азии) титулом «небесного бога». Лишь в XX в. чаша весов окончательно склонилась в пользу «Срединной империи» в китайской – уже сильно модернизированной, и в этом вся загвоздка – версии. После образования КНР китайцы дали волю своему инстинкту имперской общности, воспользовались благоприятным моментом и установили свое владычество над Тибетом. Но тем самым они нарушили традиционное равновесие, ситуацию «взаимной опоры» цивилизаций и глубоко уязвили имперский инстинкт самих тибетцев. Последние подсознательно мечтают о реванше. Вся тонкость тибетско-китайских отношений состоит в том, что имперские принципы обеих цивилизаций делают их сообщающимися сосудами, но не позволяют устранить взаимную ревность и соперничество.

Только замшелая политкорректность, помноженная на непробиваемую «обходительность» восточной дипломатии, мешает увидеть тот совершенно очевидный, бьющий в глаза факт, что политика Китая в отношении Тибета питается глубоко иррациональными импульсами и мотивами. Стремление доказать, что Тибет всегда был частью Китая, что освобождение Тибета китайской армией было совершенно мирным, что китайское правление несказанно облагодетельствовало тибетцев и т. д., при упорном нежелании отступить хотя бы на йоту от этих, мягко говоря, небесспорных постулатов, решительный отказ признать хоть какие-нибудь свои ошибки и вести разговор о реальной автономии Тибета, наконец, стремление всеми способами уязвить, ущемить духовного лидера Тибета, называя его окружение не иначе как «кликой далая», упорно препятствуя визитам далай-ламы в другие страны при том, что глава ламства не является политическим деятелем, не требует независимости для Тибета и притом давно живет в Индии, с которой Китай вроде бы дружит, производят впечатление почти параноидальной одержимости. И не надо говорить, что любая уступка, любой компромисс – это начало конца китайского правления. Политика и есть искусство компромисса. Этим искусством китайское руководство прекрасно владеет, когда дело касается Гонконга, Макао или даже Тайваня. Не следовало бы и морочить голову себе, и публике аргументами от самопальной «геостратегии»: автономный дружественный Тибет как раз на порядок уменьшит возможные угрозы Китаю на его западных границах, а заодно и расходы китайского правительства на военные нужды. Нет, Тибет нужен Китаю в первую очередь для удовлетворения его имперского инстинкта – этой идеологической основы Срединного государства, совершенно безусловной, не поддающейся оправданию. Гонконг или Тайвань, как локальные и демократические или квазидемократические республики, никакой угрозы имперскому Китаю не представляют, тут обеим сторонам спорить не о чем, и центральному правительству Китая нетрудно быть расслабленным и гибким. Когда же речь заходит о законности китайского присутствия в Тибете, Пекин не брезгует никакими, даже самыми надуманными аргументами. В конце концов, обилие китайских войск в Тибете может сойти за признак братского единства китайского и тибетского народов, флаги КНР над домами и даже монастырями, часто украшенными табличками «мирный (точнее сказать, „замиренный“) монастырь» (правда, такое есть только в Центральном Тибете), можно считать проявлением горячего патриотизма и т. д. Что и подтверждают с неоспоримой ясностью висящие повсюду бравурные лозунги. Даже сам Тибет китайское руководство называет не иначе как «Тибет Китая»: странное, двусмысленное название, призванное как будто заговорить реальное положение вещей. Все эти пляски агитпропа, сдается мне, демонстрируют на самом деле слабость китайской позиции: кто доказывает слишком много, не доказывает ничего. Но, быть может, здесь как раз тот самый случай, когда малейшая уступка обрушит все здание великой империи? Что, если Тибет – соперник Китая в самой важной точке его государственности?

Спор Китая с Тибетом – внутривидовая борьба, которая, как известно, не знает жалости и пощады. И спор этот о реальности, которую нельзя упразднить. Ею можно только владеть. Вот почему китайское руководство действует по принципу на первый взгляд абсурдному в данной ситуации: если что-то нельзя подавить, это нужно возглавить. Оно настойчиво добивается контроля над ламаистской иерархией, присвоив себе право назначать «живых Будд» и уже избрав лояльного панчен-ламу. С неумолимой ясностью обозначилась перспектива выборов далай-ламы китайским руководством по правилам, имитирующим обычай. Стало быть, Китаю есть за что бороться. Когда-то Сталин в ответ на рассуждения Черчилля о важности Папы Римского язвительно спросил: «А сколько у Папы Римского дивизий?» Но есть сила, перед которой беспомощно самое могучее оружие. Тибетское ламство имеет к ней отношение. И вожди Китая лихорадочно пытаются завладеть ею.

Рискну предложить свое объяснение болезненной нервозности отношения китайских властей к Тибету. Невроз, вообще говоря, проистекает из осознания неконтролируемости каких-то сторон своего существования. Между тем империя в отличие от национального государства стоит, как уже говорилось, не на внутренней однородности, а как раз на внутренней неоднородности, разорванности своего уклада. Первобытный хаос природы и эстетизированный хаос культуры, мистическая глубина сердца, с одной стороны, и чистая явленность мирского декорума, с другой стороны, как раз не поддаются объективирующей силе рефлексии, не могут быть сведены к идеям или понятиям. Их преемственность, напомню, не дана, а всегда уже задана опыту и знанию. В этом врожденная слабость империй. Сила же их, повторю, в том, что они покоятся на первичной социальности человека, его инстинкте сообщительности. Ибо человек сначала со-отнесен с Другим, а уж потом становится индивидом. Далай-лама есть ключ к этой истине азиатского «богочеловечества». Он воплощает ее божественный полюс, тогда как Китай (а в утрированном виде, например, идеология чучхе в Северной Корее) представляет ее человеческое измерение. Тибет и Китай – как две половинки мистической печати, которые, сходясь, открывают врата Неба.

Можно понять, что периодические распады империй не отменяют жизненности имперского начала и сопутствующей ему авторитарной политики на китайский манер: определить априорное качество ситуации, пронизывающее все ее планы