Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

— А по-моему, грустная это история. Вот увидишь такое-в театре или прочтешь в книжке, поди и сам заплачешь.

— Ты-то, может быть, и заплачешь. Только о чем тут плакать, Макс, посуди сам?

— Да будет тебе зубы скалить. Жена ведь, трое детей… Жалко!

— А по мне забавно, этот парень мне нравится. Жаль, конечно, детей, но, с другой стороны, так, за здорово живешь, прикончить в один прием всю семью — это, брат, не всякий может. — И он снова прыскает со смеху. — Хоть ты меня убей, а смех разбирает, что они до самого конца так и не перестали спорить. Жена говорит "вешайся", а он: "Так назло же тебе не повешусь" — и побежал детей, как щенят, в канаве топить!

Его товарищ водрузил на нос очки в стальной оправе и сам прочел заметку от начала до конца.

— Оказывается, муж остался в живых. Арестован. Ну, не хотел бы я быть на его месте.

— Отчего же? Ты ведь не знаешь, каково ему?

— А вот и знаю.

— Знаешь? Я, например, представляю себе, что он сидит в камере, покуривает, если табак у него есть, и думает: "А ну вас всех…"

— Много ты понимаешь. Не-ет, брат, у него теперь угрызения совести. Он, верно, в камере все время плачет или молчит. Не может заснуть. А ты зря так говоришь, грех на душу берешь!

— Не согласен я с тобой, нет! Он спит себе как убитый. Раз уж это такой отчаянный человек, то он и хорошо спит, и ест, и пьет, пожалуй, даже лучше, чем на воле. За это ручаюсь.

— Ну, тогда он — последний подлец! — говорит второй, серьезно взглянув на своего собеседника. — И если ему отрубят голову, так ему и надо.

— Что ж, ты, пожалуй, прав. Он сам, наверно, тоже бы с тобой согласился.

— Ну, будет вздор молоть. Я вот лучше огурчиков закажу.

— Нет, что ни говори, любопытно газету читать! Вот бешеный, теперь, наверно, и сам не рад. Бывает ведь так — возьмешься за что-нибудь, а осилить не можешь…

— Возьму-ка я еще студня к огурчикам. А ты?

— И я тоже.

"У вас локоть протерся на пиджаке. Пора подумать о новом костюме. Не теряйте времени — идите в наш магазин. Здесь в светлых просторных залах, за широкими прилавками — богатый выбор мужского платья всех фасонов".

— Ничего не поделаешь. Что ни говорите, фрау Вегнер, но мужчина без руки, да еще без правой, никуда не годится.

— Конечно, я не спорю, господин Биберкопф, это очень трудно. Но нельзя же так сокрушаться и ходить туча тучей. Ведь на вас смотреть страшно!

— А что мне делать с одной рукой?

— Добивайтесь пособия по безработице, а то торгуйте чем-нибудь.

— Чем, например?

— Газетами, скажем, или еще какой мелочью: подвязками, галстуками, мало ли чем от Тица вразнос торгуют.

— Газетами, говорите?

— А можно и фруктами.

— Не по мне уж это, годы не те.

А сам думает: "Раз попробовал — хватит. С этим делом покончено!"

— Вам бы подругой обзавестись, господин Биберкопф, она вам бы и посоветовала и помогла, где нужно. И тележку бы с вами возила и торговала, если бы вы отлучились куда!

Франц — шапку в охапку — и на улицу. Только не хватает взять шарманку и по дворам пойти. И где это Вилли запропастился?

— Здорово, Вилли! Покалякали. Вилли и говорит:

— Конечно, толку от тебя немного. Но если ты с головой, то можешь и пригодиться. Вот, скажем, буду я тебе ежедневно давать вещички на продажу, а ты будешь их сбывать из-под полы. Есть же у тебя знакомые надежные. Только смотри, чтобы они язык за зубами держали! Заработаешь неплохо, будь уверен.

Это Францу и нужно! Ему это в самый раз! Он хочет наконец встать на ноги. Что угодно, только бы деньгу зашибить побыстрее! Работать? Нет уж, дудки! Газеты? Пропади они пропадом. Он теперь смотреть спокойно не может на этих остолопов, что газетами торгуют. Есть же на свете такие дураки — надрываются за гроши, гнут спину, а другие тем временем в собственных автомобилях разъезжают. Станет он работать! Как бы не так! Было да сплыло! Тюрьма в Тегеле, черные стволы вдоль аллеи, шатаются дома, соскальзывают с них крыши, вот-вот свалятся прямо на голову — это тогда он решил стать порядочным! Так уж и порядочным! Ну что ты скажешь, ой, умора! Верно, у меня в ту пору был какой-то заскок. Тюрьма дала себя знать. Но теперь уж нет! С меня довольно. Денег давай! Гони монету!

Итак, наш Франц стал сбывать краденое, преступником стал, иначе говоря. Что ж стал жить по-новому — меняй профессию, но только это — цветочки, а ягодки впереди!

И сидит жена, облеченная в порфиру и багряницу, и украшенная драгоценными камнями и жемчугом, с золотою чашею в руке. И смеется она. На челе ее имя: тайна, Вавилон великий, мать мерзостям земным. И упоена она кровию праведников. Сидит блудница Вавилон, упоенная кровию праведных.

В чем ходил Франц Биберкопф, когда жил у Герберта Вишова? Помните?

А теперь что на нем? Безукоризненный летний костюм, купленный по случаю всего за двадцать марок. По праздничным дням на левой стороне груди у Франца красуется железный крест. Ясно, мол, где я руку потерял? Чистая публика смотрит на крест с почтением, а пролетарии — негодуют.

Франц похож теперь на почтенного бюргера-кабатчика или колбасника, откормленный, гладкий, в отутюженных брюках, в котелке; рука — в перчатке. На всякий пожарный случай у него и документы есть — липовые, конечно, — на имя некоего Франца Реккера, который погиб во время беспорядков в 1922 году. Бумаги покойного многих уже избавили от неприятностей. Все, что значится в этих бумагах, Франц выучил назубок: где проживают родители, когда и где они родились, сколько у него братьев и сестер, где они работают и где раньше работали. Словом, ответы на все вопросы, которые взбредут в голову какому-нибудь агенту. Ну, а дальше что? Поживем — увидим!

Это случилось в июне. Славный месяц июнь!

Куколка превратилась в легкокрылого мотылька. И Франц успел уже недурно устроиться к тому времени, когда Герберт Вишов и Ева вернулись с курорта. В Цоппоте на Балтийском побережье произошло немало любопытного. Франц с наслаждением слушал рассказы своего друга. Например, Евиному биржевику решительно не повезло. Он, правда, выиграл в рулетку круглую сумму, но как раз в тот день, когда он принес из банка десять тысяч марок, его обокрали! Он оставил деньги в номере и отправился с Евой ужинать. Пришел, а номер обчистили. Как это могло случиться? Кто-то аккуратно открыл дверь подобранным ключом. Пропали золотые часы и пять тысяч марок, лежавшие в ящике ночного столика. Неосторожно, конечно, было с его стороны — оставлять в комнате такую сумму, но кто же мог подумать…

Как могли проникнуть воры в такой первоклассный отель? Где у портье были глаза! Я в суд подам! За чем у вас только смотрят?

— К сожалению, администрация не отвечает за ценности, не сданные на хранение.

Биржевик вне себя, орет на Еву за то, что она так торопила его идти ужинать.

— И с чего бы это? Только чтобы состроить глазки этому шалопаю барону? В следующий раз ты, пожалуй, еще поцелуешь ручку его светлости? Пошли ему на мои деньги бонбоньерку.

— Ты становишься вульгарным, Эрнстхен…

— А мои пять тысяч марок?

— Да я-то тут при чем? Ах, поедем домой… Биржевик со злостью ответил:

— Неплохая идея, — лишь бы прочь отсюда.

Таким образом, Герберт снова водворился на Эльзассерштрассе, а Ева сняла шикарную квартиру в одном из аристократических кварталов. Впрочем, это ей не впервые, и, надо полагать, проживет она там недолго; биржевику она скоро надоест, и тогда она снова вернется на Эльзассерштрассе.

Еще в поезде, в купе 1-го класса, где она, имитируя страсть, терпела докучные ласки биржевика, ее не покидала мысль о Франце. "Что-то он сейчас поделывает?" Биржевик, не доезжая до Берлина, сошел на какой-то пригородной станции. Оставшись одна в купе, Ева вдруг с ужасом вспомнила, что Франц ведь опять исчез.

То-то они все обрадовались, когда в среду, 4 июня, открылась дверь и вошел… кто бы вы думали? Ну, ясное дело кто! Прилизанный, чистенький, с железным крестом на геройской груди, глаза карие, ласковые, как у верного пса, рука — твердая, горячая, пожатие мужественное. Да это же он, наш Франц Биберкопф! Вот дела! Герберт и Ева чуть со стульев не попадали. Эмиль-то был в курсе дела и не без удовольствия поглядывал на Герберта и Еву: ишь как рты разинули! Ну и Франц, ну и пижон!

Герберт в восторге.

— Да ты теперь поди в шампанском купаешься?

А Ева ничего не понимает. Рука у него, что ли, новая выросла? Да вроде нет, правый рукав по-прежнему засунут в карман. Обняла Ева Франца, расцеловала.

— Ах, боже мой, Францекен, а мы-то все думали, как ты живешь. Волновались как, ты представить себе не можешь!

Франц обошел вокруг стола, всех расцеловал — Еву, Герберта и даже Эмиля.

— Ну, что мне сделается! — говорит. Потом подмигнул лукаво. — Ну, а как я вам нравлюсь в спортивном пиджаке? Я, брат, теперь герой войны.