У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Она подумала так, засмеялась оттого, что так смешно подумала, ибо дома у нее не было никакой печи, закрыла глаза и незаметно уснула.

Проснулась она от солнечного луча, который грел ей щеку. «Ой, уже утро, — удивилась Нюрка, — и дождя нет». Платье и чулки ее высохли. Она оделась, взяла сонную черепаху и вышла на крыльцо. Во дворе дымились лужи. В них отражалось гладкое голубое небо. На Нюркину руку откуда-то вполз черный храбрый муравей, она сдула его и пустила черепаху пастись в траву. Черепаха медленно вытянула сонную голову, разлепила глазки и поползла в неопределенном направлении по сырой земле. Она далеко уползла, Нюрка побежала ее догонять и вдруг испуганно увидела Михаила Антоновича, сидящего за домом на ветхом, бросовом стуле. Он сидел, запрокинув голову, закрыв глаза.

— Здрасте, — сказала Нюрка. — Чего это вы здесь?

Он не ответил, он сидел с сухим, строгим лицом и смотрел на нее далеким, холодным взглядом, будто и не видел вовсе. Она оробела и даже словно бы ощутила какую-то неясную вину перед ним.

— Вы, пожалуйста, извините меня, — сказала она. — Большое вам спасибо. Я уже ухожу. Вы зря меня не разбудили, я давно-давно не сплю. А вы, наверно, долго тут сидите...

Он молчал. Она потопталась около, не дождалась ответа, разыскала в траве черепаху и ушла в дом, где ночевала эту ночь, оглядела холодные стены, костлявый диван, взяла сумку и пошла к калитке. У калитки обернулась, Михаил Антонович по-прежнему сидел в той же позе.

— До свиданья, — сказала Нюрка, — большое вам спасибо.

Он не шевельнулся и не ответил. Нюрка вдруг поняла, что он молчалив и равнодушен оттого, что болен, вернулась к нему и отчетливо увидела то, чего не заметила раньше, — болезненную серость его щек и губ.

— Вы же больны, — сказала она.

Он сидел с нездешним лицом, отрешенный, от внешнего мира, уйдя сознанием и чувствами внутрь своей болезни.

— Бедный человек, — сказала Нюрка. — Идите отсюда. Ну! Разве можно тут сидеть?

Она помогла ему встать, провела в дом. Он был слаб и беспомощен, как ребенок. От него шел знакомый Нюрке запах, тот запах, каким она дышала всю ночь, укрываясь его пальто.

Она уложила его на диван, накормила имевшейся в доме едой, взглянула на часы и заторопилась.

— Вы не сердитесь на меня, ладно? Я побегу, а то опоздаю на поезд... До свиданья...

Он не ответил. Она осторожно прикрыла дверь и ушла.

На вокзале пахло углем и уборной — обычным запахом железных дорог. На запасных путях гудели паровозы, звенели буфера вагонов. До отхода поезда был еще целый час. В зале ожидания в разных позах и положениях, как перелетные птицы, спали люди. У двери стоял прикованный к стене бак с водой, а к нему, в свою очередь, была прикована на длинной цепочке помятая алюминиевая кружка. Нюрка хотела напиться, но воды в баке не оказалось. Она разыскала свободный краешек на скамейке в глубине зала, но сидеть не смогла, устала от шума, а главное, от какого-то внутреннего своего беспокойства и ушла на свежий воздух.

Ее томили одиночество и печаль, ей не то чтобы не хотелось уезжать — уезжать ей все равно было нужно, — но ей не хотелось сейчас уезжать, с тем беспокойным чувством вины, которое жило в ней. Она бросила Михаила Антоновича, будто предала его, оставила его в забытьи. Он очнется, откроет глаза и не увидит рядом ни одной живой души, способной ему помочь...

За вокзалом, в новом стеклянном высоком здании располагался шумный рынок. Нюрка разменяла десять рублей, купила свежего мяса для бульона и котлет, разорилась в кондитерской палатке на двести граммов хороших конфет и знакомым автобусом торопливо поехала обратно к больному сыну Веры Александровны, жены Бориса Гавриловича.

Так Нюрке пришлось на неопределенное время отложить дальнейшее путешествие к теплому Черному морю, чтобы ухаживать за больным человеком.

К вечеру Михаилу Антоновичу стало лучше, он съел еду, приготовленную Нюркой, и ему захотелось немного поговорить.

— Я забыл, как тебя зовут? — спросил он,

— Нюра.

— Ах, да, правильно, — вспомнил он, — Нюра,

— Я знаю, вы из-за меня заболели, — виновато сказала она. — Зачем вы сидели во дворе под дождем? Надо было меня разбудить.

— Я давно болен, — сказал он, — у меня старая, еще фронтовая болезнь. Ты когда видела мою мать?

— Я ее совсем не видела. Я даже, к сожалению, не знакома с ней. Я ведь живу совсем в другом городе, в Кодокше.

— Ах, вон оно что, — сказал он. — Ты в Кодокше живешь? И я в Кодокше живу. На улице Двадцати шести Бакинских комиссаров.

— Ой, — воскликнула Нюрка, — я очень даже хорошо знаю эту улицу. Она около северной проходной тепловозостроительного завода.

— Я на этом заводе работаю, — сказал он и закрыл глаза.

— Извините, пожалуйста, я вас заговорила. Вы спите, отдыхайте.

Она ушла, оставив его одного, а сама села на крыльце и стала дожидаться, когда он опять уснет. Болезнь утомила его, и он быстро заснул, а Нюрка вернулась в комнату и стала наводить там свой женский порядок: вымыла пол, нарвала дворовых цветов, поставила их на столе в стеклянной банке, и в доме посвежело, запахло семейным уютом.

Нюрка села у изголовья Михаила Антоновича, вглядываясь в его длинное худое лицо. Он был некрасив, но некрасивость его была как некрасивость простой, добротной, полезной вещи и оттого своеобразней всякой красоты, предназначенной для любования или украшения. Нюрка отвернулась, чтобы больше не смотреть на него и не смущать себя выражением его лица.

— Тебя как зовут?— спросил он, открыв глаза.

— Господи! — она засмеялась. — Вы опять забыли? Нюра я.

— Ага, вспомнил, — сказал он. — Я где-то тебя видел раньше.

Она пожала плечами.

— Правда, мне очень знакомо твое лицо.

— Я знаю, — сказала она. — В трамвае.

— Может быть, и в трамвае, — согласился он.

— Даже наверно в трамвае, — повторила она. — Я работала кондуктором на двадцатом маршруте. Двадцатка ходит мимо вашего завода.

— Вот, значит, чем ты занимаешься в жизни.

— Нет, — сказала Нюрка, — я езжу на поездах, проводником вагона.

— Ну что ж, и это неплохая профессия.

— Это не профессия. Это просто занятие. Раньше мне нравилось, а теперь скучно и душевно тяжело.

— Почему?— спросил он.

— Потому что я неправильно живу, — сказала Нюрка. — Я зарабатываю деньги, а не строю жизнь с высокой целью. Деньги — не самое главное.

— Да, это правда, — согласился он. — Не все понимают это.

— Я тоже не своим умом поняла. Это понимание досталось мне по наследству от моего отца. Я знаю, человек должен оставлять после себя новые предметы и вещи. А я не умею. Я ничему не научилась. У вас интересная профессия?

— Я сталевар. Ты видела когда-нибудь, как варят сталь?

— Видела, — сказала она, — конечно.

Он удивился.

— Где? Ты работала на заводе?

— Нет, я в кино видела.

— В кино это совсем другое... В кино пусто.

Ему было уже совсем хорошо, он даже вышел во двор, чтобы вместе с Нюркой пасти черепаху, и Нюрка решила, что болезнь окончательно оставила его.

Но она ошиблась. Ночью ему стало хуже. Он бредил, произнося неясные слова. А к утру его охватил озноб, он весь горел и в то же время изнывал от холода. Нюрка укрыла его всем, что было в доме, но согреться он не мог, лихорадка трясла его, губы посинели.

Он смотрел на нее печальными глазами, и покорное выражение этих глаз пугало Нюрку. Она не могла ничем ему помочь. Ей было жарко в душной комнате, а ему холодно, как на лютом морозе.

Она не знала, как облегчить его страдания, заплакала от своего бессилья и сказала:

— Вы не подумайте ничего плохого, я попробую вас согреть. Так всегда согревала меня мама.

Она даже не поняла, слышал он ее или нет, глаза его были незрячими, жалкими.

— Сейчас, погодите, — сказала она, зажмурилась и торопливо стала раздеваться. Она осталась в одной рубашке, проговорила сквозь слезы:— Вы только не подумайте плохого, — и легла с ним рядом. Она прильнула к нему всем своим теплым телом. Он был так слаб, что не пошевелился, не сказал ничего. От ее живого спокойного тела он скоро согрелся и успокоенно заснул.

Нюрка осторожно сползла с дивана, оделась и ушла во двор.

«Какая же я дура, — сказала она сама себе, — сумасшедшая дура».

Всходило нежное утреннее солнце. Воздух был розовым от его сияния, В небе пролетел усталый самолет. Он летел на юг, к теплому Черному морю, к скалам и пальмам, в южную прекрасную черепаховую страну. Нюрка постояла во дворе, потрогала холодными ладонями горячие щеки, вздрогнула от стыда и вернулась в дом.

Михаил Антонович, слава богу, спал спокойным сном. Нюрка взяла свою сумку и пошла навсегда из этого дома, веря, что Михаил Антонович поправится теперь и без нее. Она ушла тихо, и он не проснулся.

Она не села на автобус, а пошла пешком через весь город, мимо заводской стены, вдоль новых жилых домов и зеленых скверов. Люди уже торопились на работу, и солнце, поднимаясь все выше, приветствовало их. Городские воробьи свистели крыльями, искали утреннюю пищу для себя и своих птенцов.