Калуга первая (Книга-спектр) - Игорь Галеев

Бенедиктыч постоял, поковырялся в воспоминаниях, отчего у него всегда падало настроение, посмотрел на небо, решил, что дождя не будет, и хмыкнул, припомнив фразу Веефомита, утверждающего, что сознание Бенедиктыча давно уже вызрело из плоти социального организма.

Муки финала.

Я уже не помню, какой извращенный ум придумал, что роман может быть произведением искусства. И вот Копилин все пристает с вопросом: "Зачем, Валерий Дмитриевич, вы пишете, ведь ещё неизвестно, сколько времени у политиков слова будут расходиться с делом." Он считает, что просто невозможно представить, какое лицемерие может быть впереди. Ну станут, говорит он, люди вполне приличные, улыбки, рукопожатия, высшая демократия, а на самом деле все та же пустота душ при все том же непомерном эгоцентризме. Вон, показал, мол, Бенедиктыч, что ни одна птица секретарь и не подозревала, что готовила почву тем пернатым, что клевали зернышки в тени за её хвостом. А вы, говорит, Веефомит, себя одурачиваете надеждой на то, что ваши молитвы кому-то будут нужны.

Он в самую точку попал, драгоценный мой Копилин. Никому мои молитвы не будут нужны, кроме меня. Уже прошли десятки лет, а я с удовольствием перечитываю свои хроники. Это у Копилина проблемы. За что бы он ни взялся, все оказывается политикой. Вроде и суть хочет задеть, вечные человеческие страсти, а получается о политике, да ещё о мелкой, типа очереди за плодами манго или военной цензуры. А кому через тысячелетия это будет нужно? Самому Копилину через два года эти плоды набьют оскомину.

Вот и я, когда дошел до финала, заканчиваю строками:

Все садитесь за романы, переступите через меня.

Хороши строки! В самый раз для финала. Я Копилину хотел их уступить, он отказался и правильно сделал, потому что у меня ещё лучше есть:

Засим прервусь, ибо то, что происходит в голове, никак не соизмеримо с тем, что можно сотворить на бумаге.

Но меня опять терзает, что заключительный аккорд прозвучал не слишком торжественно и всеобъемно. Издержки воспитания дают о себе знать. Ибо что нам только не прививали! Ладно у меня муки финала, а Леониду Строеву было сложнее. Он делал ставку на человеческое сострадание. И читатели его зауважали. Но увлекшись человеком, он забыл о животных, одно лишь то, что многим живым существам просто так, от природы, даны такие качества, как сострадание, сочувствие, жалость, обязывает человека думать о большем и искать свое более высокое назначение. Если человеку дано увидеть естественные формы, если у него есть слух и руки, то все это, конечно, можно развивать до гипертрофированности, но неужели мы для того и явились, чтобы хорошо слышать, быстро бегать и бесконечно жалеть. Ведь и собакам снятся сны. Леонид Павлович наконец это заметил и понял, что, конечно, сострадание иметь нужно, но это качество, как и многие другие, на поверхности, а есть в человеке ещё нечто такое, что известно немногим, а нужно всем. И очень часто он теперь видит стоящим перед богом самого себя, такого ничтоже-суетящегося, тупого и гадкого, что от такой сцены в штанах у него делается потно, а господь грохочет, глумливо тыча в него своим огромным пальцем: "Ну, что ты слюни распустил! Сделал, зачем я тебя посылал на землю?"

"Говорил я много, - отчитывается Леонид Павлович, - удовольствий испробовал море, на хлеб зарабатывал, детей оставил, книжки сочинял..." Говорит и уже понимает, что именно от него ждал господь. И кается поспешно: "Себя не понял, не успел, умереть все боялся!" И как трахнет его господь по темени своим бессмертным кулачищем безо всякого сострадания, от одной досады, и заорет тут Леонид Павлович новорожденным криком от обиды на свой генетический род.

Вот мы и оплакиваем умерших из-за хотения стабильности повторений, а между тем, стареем, и вместо того, чтобы однажды уйти туда, откуда пришли, наполняем землю своими никому не нужными судьбами. Да и хорошо делаем, раз создаем нетерпимые условия и телеснолюбивые нравы для испытаний новых умов. Поддадутся ли они на соблазнительные приманки?

А вот и ещё неплохая заготовочка для финала:

Я как-то увидел человечество, разделенное на миллионы живых мертвецов и тех, кто ещё не стал ими. Есть такой щелчок: растешь, щелкнуло - и не успел, ну и помер. Два раза не щелкает.

Вот меня и спросит читатель-Леночка: какие выводы мне в конце сделать, а ей возьму и отвечу. А что, приспособились, понимаешь, не отвечать, дескать, искусство такое, что в лоб нельзя, образ да смысл неразделимы, каждый понимает в меру. А я Леночке прямо говорю: "Лена, выводы вот какие? Человечество находится на распутье, оно в подростковом периоде: только-только от материнского соска отошло, только-только творческие навыки приобретает. Но, как и подросток, стоит перед выбором жизни и смерти, самоубийства и творчества. И если уходящие будут проклинать эту жизнь подросток повесится. И если будут уходить маразматиками - подросток возненавидит свою плоть и разорвет её на куски. И если каждый будет видеть в своей смерти пустоту, то этот подросток сойдет с ума и уничтожит весь земной рай. Но это одно, Леночка, а будь иначе, то и ты бы, Леночка, стала царицей этого мира, если, конечно, захотела бы этого. А стань подросток юношей, мужем и старцем, мы с тобой, Леночка, обязательно поговорили бы ещё раз о выводах и смыслах."

Вот такой финал и никакого произведения искусства.

Я вчера, в конце-концов, перетащил все свое барахло на остров Бенедиктыча, и теперь мне не так неприятно видеть первого встречного. Могу сказать, что и я приблизился к единственно возможной свободе - свободе сознания, это все, ради чего я пытался понять невнятные стремления предшественников и достичь их последнего проблеска сознания. Мне все так же трудно или же просто смешно выдумывать финалы для остающихся поколений, потому что кому как не мне присутствовать там, где зарождается разум, и, наверное, меня и потом, когда я заговорю устами какого-нибудь юного Веефомита, будут мучить концы и финалы, и, расставаясь с принесшими мне столько разочарований современниками, мне все будет казаться, что Бенедиктыч ещё что-то не доделал, что тема самим мною, окаянным Веефомит, не выпита до дна, что темы нет и целостность не убедительна, что я не пожал ещё руку своему предшественнику, самому себе, Веефомиту с иным именем, и буду сожалеть, что неясно сказана суть, которую и не следует выражать ясно, недовычерпнута последняя строка из правды плоти и существует страх, что мною не будет найдена дорога в мир, в котором я давно присутствую всюду. И я тяну и тяну из себя слово за словом, не желая быть проклятым москвичкой, и строки все льются и льются, и мало бумаги и чернил, и я остаюсь в желанном полном одиночестве, уповая на чудеса спасительного воображения и на пристальный анализ Бенедиктыча, выстраивая с общей помощью свою и чужую жизнь и тем самым даруя себе смысл и жизнь, ради создания которой пришел на эту землю из собственных мечтаний, из того безвременья, когда смог все понять, ото всего отречься и перерасти себя, ради чего и продолжаю созидать этот правдивейший жизнедарующий обман - для всех, кто ждет и ищет выводов и выходов, я предлагаю заметить, как:

давным-давно, примерно в 2222 году в городе на Неве-реке появилась странная троица: она - яркая брюнетка (что это такое, я не знаю), он - на две головы выше её, худощавый с иголочки одетый шатен - (то есть, что-то неопределенное в цвете волос), и с ними, позвякивая тоненькой серебряной цепочкой, семенило редкое по тем временам существо - дикий восточный кот манул, сказочная фантазия, пушистый ком, свободнейший, хитрющий и мудрейший из всех известных мне котов на свете - украшенный великолепным ошейником, на котором полудрагоценными камнями выложены загадочные буквы: "В Д В". Я столкнулся с этой троицей, вырулив из-за угла Летнего сада, когда он, блуждая взглядом по знаменитой архитектуре, облитым солнцем куполам, блеснув стройным рядом белых зубов, восторженно сказал своей хрупкой полусонной спутнице:

- Вот начало романа.

И я, изумленный и возмущенный, бежал к Невскому проспекту, среди воскресших боевиков и растаявших снеговиков, оставляя позади онанизирующее человечество - с его беспредельными возможностями и вечно взмыленной молодежью, с этими громогласными спортивными аренами и томной эротической музыкой, с глазениями в одну точку и закономерными катастрофами, извергающими жир человеческого опыта, с воплями в спину "Мизантроп!" и наркотической амбициозностью...

Я бежал, по-видимому возжелав абсолютного могущества и попав под пресс самого странного испытания - бессмертной жизни во всепонимании. Я тысячи раз сдерживал в себе эти мысли, отмахивался от них, как от назойливых мух. И я, раскалывая замороженные географические потенции, миролюбиво кричу на весь Невский проспект:

- Ладно, я ещё безвозмездно порадую вас лабиринтностью всесильной мысли!

А руки Бенедиктыча подхватывают меня и бросают в ворох райских блаженств, откуда я говорю ему: "Ты видел, ты видел, как я прокричал?" И я чувствую, как все мои гигантские эмоции растекаются в спокойном пространстве, сотрясая неприступность стен, и я уже знаю, что сегодняшний выплеск не прошел зря, что финала не было и не будет, а Кузьма склоняется надо мной и, презирая мнения и извращения, шепчет: