Искатель. 1964. Выпуск №6 - Михаил Ребров

— Ах, это мистер Шекспир! — воскликнула черноглазая, смуглая женщина, открывшая дверь. И, нисколько не смущаясь, она потянулась к нему своими цветущими губами для поцелуя.

— Ну как поживаете, мистрис Хорвард? — обратился к ней Шекспир с приветствием. — Как можешь ты так цвести при лондонском воздухе? Или это розы Стрэтфорда еще рдеют на твоих щеках?.. И как чудесно вы здесь устроились! — добавил он, когда она ввела его в дом.

Комната, в которую они вошли, была больше, чем можно было предположить по наружному виду дома. Высокие окна наполовину открыты; свежий воздух врывался в них; солнечные лучи, проникавшие сюда, расписали пол своеобразной мозаикой. На столе, наполненная весенними цветами, стояла ваза возле огромной книги, почти покрывавшей весь стол. Мистрис Хорвард пододвинула Шекспиру кресло с высокой спинкой, украшенное резьбой, а себе взяла другое.

— Расскажи мне о Стрэтфорде, — начала она. Ее большие, навыкате глаза, слишком большие, чтобы ее можно было назвать красавицей, сверкали; краска у нее на лице то вспыхивала, то потухала.

Шекспир пространно сообщил ей все новости родного города. Это ее больше всего интересовало, хотя она и задавала вопросы, касающиеся его работ, и кончила тем, что спросила, почему он приехал в Лондон — уж не новая ли пьеса заставила его приехать? К счастью, она не спросила ни названия пьесы, ни ее содержания. Шекспир был искусен в разговоре и обладал в достаточной мере инстинктивной симпатией и чувством юмора, чтобы говорить именно то, что нравилось мистрис Хорвард, но он испытал некоторое чувство облегчения, когда появился ее муж.

Джон Хорвард был одним из немногих среди молодого поколения в Стрэтфорде, с кем у Шекспира было неподдельное духовное родство. Это был высокий коренастый мужчина, широкоплечий, слегка сутулый; серые глаза его всегда казались усталыми от ночных занятий. Поэзия была чужда его натуре, но ученым он был по природе.

Шекспир часто обращался к нему, когда в своей работе наталкивался на затруднения в области истории, медицины или законоведения. Огромная книга, лежавшая на столе, — недавнее приобретение, с которым Хорвард тотчас познакомил Шекспира, — являлась свидетельством скорее научного, чем религиозного направления его ума. Это было новое издание библии, о котором так много говорили последние несколько месяцев. Мужчины пододвинулись к столу и занялись детальным осмотром и обсуждением книги.

— В нашем университете еще нет такого издания, — сказал Шекспир.

Мистрис Хорвард куда-то вышла. Когда она вернулась, на руках она держала здорового, краснощекого мальчугана, чьи глаза — такие же большие и черные, как у матери, — проливали слезы по случаю того, что его не вовремя отняли от игры.

— Это Джон Хорвард-младший! — сказала мистрис Хорвард, помешав мужчинам. — И вы можете сказать всем, Вилл Шекспир, когда вернетесь в Стрэтфорд, что вы ездили в Лондон, чтобы посмотреть на ребенка, который родился взрослым мужчиной.

Он зашел к Хорвардам не столько ради старой дружбы, как в надежде, что разговор с Хорвардом приведет в движение колеса его творческого ума. Но ничего не указывало на то, что подобная надежда оправдается. Их разговор, полный энтузиазма со стороны Хорварда и небрежный с его стороны, ни к чему не привел, — если назвать ничем страстное желание, неожиданное и неудержимое, вернуться в Стрэтфорд; ту внезапную тоску по деревенскому покою, по огромным ярким звездам, которые можно видеть только в деревне, по прохладным, облитым росой сумеркам, по обильному солнечному свету, по аромату цветов и летним краскам, — если все это считать ничем…

Игра была кончена! Лондон не дал ему ничего. Завтра он уезжает в Стрэтфорд!

Он и не заметил — так долго и бесцельно бродил он по улицам, прилегающим к набережной, — как очутился у здания театра «Глобус». «Привычка, конечно», — подумал он устало. Он пришел сюда, как идет лошадь в свое стойло, так знакомое ей. Но, подойдя к «Глобусу», он вдруг почувствовал усталость и решил заглянуть.

Ах, вот почему сегодня на театре не было флага! Он тут же вспомнил, что во время долгого разговора прошлой ночью Хемминдж, секретарь «Глобуса», сказал ему, что театр временно закрыт. После зимы потребовался некоторый ремонт. Пара плотников — крепкие, грубоватые парни — срывали сгнившие доски в центре, под огромным голубым пятном открытого неба. Сбоку лежали куча свежих досок, инструменты.

Шекспир уселся на эту кучу досок и безжизненным взглядом начал рассматривать пустые ложи и большую сцену, вдававшуюся далеко в глубь здания. Плотники, бросив на него беглый взгляд, приняли его, вероятно, за неотъемлемую часть этого странного театрального мира и спокойно продолжали разговор. Вначале они старались говорить тихо, затем перестали обращать на него внимание.

Солнце поднималось все выше и выше. Приятный древесный запах исходил от досок, на которых сидел Шекспир. Он впал в то состояние, при котором в голове не остается ни одной мысли и как будто даже перестает работать сознание.

Один из плотников, тот, что помоложе, минуты две уже рассказывал о каком-то странном приключении из своей жизни, прежде чем его слова дошли до слуха Шекспира. Поддавшись овладевшему им душевному покою, он старался не слушать. Но одна подробность, более острая, чем другие, ворвалась в эту духовную пустоту и мгновенно пробудила в нем необыкновенное чувство жизни.

— Да, Рафе, — продолжал рассказчик, отвечая на вопрос своего товарища, — с юных лет я был моряком. Я находился в числе команды сэра Ярге Соммерса. Принимал участие в известном путешествии в новое Западное море. Да, мне пришлось видеть и слышать такие вещи, что ты и не поверишь.

Рафе, чуть постарше своего товарища, был сухой, с тупым взглядом и впалыми глазами малый, любивший острое крепкое словцо и на все смотревший скептически.

— Да, Стивен, — сказал он, громко рассмеявшись, — я знаю вас, моряков, знаю ваши басни, знаю, как вы любите врать. Мой шурин ездил когда-то с Рэлеем в Новую Гвинею. Он такое потом рассказывал, что нам пришлось однажды выкупать его в корыте, из которого поят лошадей, и с той поры он немного прикусил язык.

Стивен, в свою очередь, рассмеялся добродушно. Смех был в натуре этого здоровенного, грузного чернобрового парня с шеей, как у быка.

— Это верно. Моряки часто сочиняют там, где голая правда показалась бы гораздо более невероятной.

Сказав это, он погрузился в молчание, которое раздражало и интриговало.

Некоторое время не слышно было ни звука, если не считать того, как трещали доски, отрываясь от деревянных гвоздей.

— А ты расскажи о своем приключении, — неожиданно промолвил Рафе. — Как я тебя знаю, ты единственный правдивый моряк из тех, кого я встречал. Расскажи, а я послушаю.