Девушка в тюрбане - Стефано Бенни

Стоял полдень.

Ему захотелось темноты. Глаза устали, свет в комнате был невыносим.

По-кошачьи бесшумно вошел самый младший из лакеев и, даже не взглянув на кресло, краем глаза уловил нервный взмах руки маэстро, понял его желание, поспешил к окну и задернул портьеры — комната погрузилась во мрак.

Теперь маэстро затосковал по свету, зрачки его расширились в темноте, он по памяти воссоздавал очертания предметов, изо всех сил сопротивляясь надвигавшемуся сну, тяжелому и беспокойному. Прямо воочию увидел он девственную белизну листов будущей партитуры на пюпитре клавесина и мысленно заполнил их нотными строчками, теми самыми, которые никак не хотели складываться. На беду, ему не удавалось сосредоточиться ни на чем, кроме тягостной, удушливой волны внутри, она или отхлынет, или накроет его, он подался корпусом вперед, в надежде, что так будет легче дышать. Лицо его стало землисто-серым, он задыхался, судорожно, часто глотая воздух.

В зале послышались шаги, он вздрогнул от стыда и повернул голову на звуки голоса Констанцы, негромкие и мелодичные:

— Напрасно я приехала, у вас нет для меня времени. Во всяком случае, приятно видеть, что вы спокойны, что работается вам хорошо, от дела никто не отрывает, даже хозяева, — последняя фраза прозвучала резко и ядовито.

На мгновение она замолкла, выжидая, но, поскольку маэстро словно и не заметил едкой иронии, продолжила более мягко:

— Если хотите, я передам детям от вас привет, скажу, что вы скучаете о них и скоро вернетесь.

— Вы могли бы погостить еще, Констанца, по крайней мере до завтра. Поездка была утомительной, отдохните; если у вас хватит терпенья, через несколько часов, вечером, я поиграю вам, ну хотя бы отрывок из готовой партитуры.

Однако говорил он неубедительно и равнодушно: уедет ли Констанца, останется ли, не волновало его больше, эти две мысли всплыли, словно инородные тела на поверхности мутной жидкости. Между тем инстинкт самосохранения предостерегал Констанцу держаться подальше от мужа, в полумраке; пышущая здоровьем, светлая, она воспринимала маэстро как сгусток недугов, от которого нужно скорее спасаться бегством, и чем больше отвращение обуревало ее, тем больше она старалась скрыть это, притвориться, будто на нее нахлынула нежность. Внезапно она ласково нагнулась к нему, коснулась губами лба и прожурчала виноватым неискренним тоном:

— Не обижайтесь, дорогой мой. Я уезжаю, чтобы вам лучше работалось. За это сочинение щедро заплатили, и вы их не разочаруете, вот увидите, наконец-то и нам улыбнется фортуна.

Ласковый голос жены проник ему в самую душу, оживил беспредельное счастье любви, которую он чувствовал к ней.

— До скорого свидания, Констанца. Когда вы снова приедете, если, разумеется, у вас еще возникнет желание, я сыграю вам Реквием. Весь целиком.

Глаза его привыкли к темноте, он различал светлый силуэт жены, почти видел, как она легко, нарочито медленно удалялась, как дошла до дверей, изображая нежную грусть расставания. Свет, хлынувший в приоткрытую дверь, озарил ее всю, с головы до ног. Мгновенье — и вновь наступила темнота.

С той минуты, как уехала Констанца, прошло в полной тишине полчаса, а быть может, и больше.

— Уехала, — несколько раз повторил маэстро, вновь охваченный беспокойством, которое мало-помалу сменилось гнетущей тоской. Резковатый, вызывающий голос Констанцы был все еще дорог ему, его растрогали слова прощания, мягкий, словно шелк, хотя наверняка притворный, тон жены.

Склоненная голова болела, в висках громко стучала кровь в такт глухому ознобу, знакомому с детства, с той поры как его, чудо-ребенка, возили по Европе и демонстрировали, словно монстра на ярмарке; уже тогда он, случалось, страдал от переутомления и чувствовал себя так же плохо, как сейчас. Он вспомнил, что вялость и бессилие, приходящие на смену боли, — первые симптомы блаженного отдохновения, которое вслед за тем убаюкивало его. Одышка и страх понемногу отступали, шли на убыль — некий физический процесс, не имевший к нему ни малейшего отношения, естественная детская беззаботность приносила в ту пору покой. Он улыбнулся, вспоминая и мысленно сравнивая то блаженство с растерянностью и опустошенностью, угнетавшими его теперь. Мелькнула мысль, что сейчас, наверное, не больше трех-четырех пополудни, что охотничий домик залит солнцем. Он позвонил в колокольчик, лежавший рядом на низком столике.

— Что вам угодно, сударь? — в голосе мгновенно явившегося лакея прозвучала почтительная услужливость.

Неужто подслушивает под дверью?! — подумал маэстро и, тут же устыдившись недоброго подозрения, тихим, извиняющимся тоном попросил:

— Нельзя ли принести канделябр?

Просить канделябр в разгар солнечного дня более чем странно, но слуга почтительно поклонился и без возражений направился к двери.

— Вот еще что, — остановил его маэстро. — Передайте господам, которые придут попозже, что сегодня я, к сожалению, не смогу составить им компанию, буду работать до глубокой ночи.

Такой же молчаливый поклон, и лакей исчез, точно в воду канул.

Немного погодя при свете канделябра, достойного иронии в этот час, маэстро склонился над клавесином и принялся бесстрастно перечитывать партитуру, словно ее написал кто-то другой и этого другого обуревал неотступный, прилипчивый страх. От него будто ускользали конкретные облики предметов и людей, с которыми он имел дело, может быть, именно это и пыталась сказать ему Констанца, когда так внезапно, не скрывая досады, обнаружила свою враждебность?

Он провел ладонью по глазам и с усилием вспомнил, каким был до того, как приглашение на эту виллу ослепило его волшебным лучом. Констанца была права, лихорадочно думал он, стоило хотя бы подойти поближе к вилле, рассмотреть жилище таинственного покровителя, завтра я непременно так и сделаю, довольно с меня этой болезненной пассивности.

Вопреки собственному заявлению маэстро не собирался долго работать, но дождался, когда лакей выйдет навстречу четверым господам, появившимся в обычный час, и передаст его извинения. Он слышал, как слуга почтительно, бесстрастным ровным голосом повторил его слова, вслед за чем донесся звук удаляющихся по аллее шагов, и наконец среди всепоглощающей тишины хлопнула дверь.

Итак, маэстро работал недолго. Когда неотступная сонливость совсем одолела его, он покорно опустился в кресло у окна, отодвинул край портьеры и углубился в созерцание едва различимых в густеющих сумерках притушенных красок. Тяжкое биение сердца отдавалось в висках, руки ослабли, шелковый жилет давил свинцовым грузом, все нестерпимее. Маэстро улавливал в доме невнятные звуки, и у него возникло странное впечатление, будто с хозяйской виллы доносится слабый шум, которого он раньше никогда не слышал. По-юношески взволнованный, он провалился в сон.

Во сне ощущение времени теряют даже самые бдительные умы; оно настолько сглаживается, что можно проснуться, не отдавая себе в этом отчета, и снова погрузиться в сон, не сознавая, когда и как это произошло, не имея возможности обнаружить грань между этими состояниями. Сон и явь встречаются в сфере, чуждой разуму, где переплетаются мысль и реальность, где желание и его воплощение сливаются воедино. Так, видимо, и случилось с маэстро: он не сумел бы ни написать, как протекала эта ночь, ни объяснить, отчего в какой-то миг у него возникла уверенность, что час пробил, — предвестье этого, витавшее в воздухе и проникшее ему в душу, завладело всем его существом.

Он приподнялся на носки — негромко скрипнули лаковые туфли, зашуршал длинный атласный камзол. Новые, с иголочки, одежда и обувь сковывали его, огромная белая полированная дверь выглядела неприветливо. Ждать помощи было неоткуда, он стоял, миниатюрный и, несмотря на по-детски пухлое, румяное лицо, хрупкий; большая, чеканной латуни ручка с трудом поддавалась его усилию, хотя он поворачивал ее обеими руками. До порога темной передней кто-то сопровождал его, почти безмолвно; за оградой маэстро увидел светлую зелень лужайки, уступами поднимавшейся к вилле, трава расстилалась до самого подножия лестницы, похожей на серый каменный веер, который прекрасно гармонировал с тимпанами и колоннами дома.

Издалека, даже среди величественного безмолвия, вилла казалась маленькой и вычурной, и все же, приблизившись к первым ступеням, где трава словно застыла от прикосновения к камню, он поднял глаза и оробел перед головокружительной торжественностью колоннады.

Навстречу вышел сухопарый угрюмый слуга в черной, хорошо знакомой ливрее и пригласил его войти, взглядом отпустив прежнего его спутника. Тот, не говоря ни слова, легонько подтолкнул маэстро к первой ступеньке; после мягкой, влажной травы маэстро боялся ступить на жесткий холодный камень, но вопреки ожиданию обнаружил, что солнце напитало эту серую массу своим животворным теплом. Он медленно, не оглядываясь, начал подниматься; суровый, отрешенный лакей, его проводник, посоветовал не наклоняться вперед, а идти, соизмеряя шаг с неким строгим медленным ритмом.