Жизнь Кольцова - Владимир Кораблинов

На площади сделалось тихо. Резкий, скрипучий голос чиновника отдавался эхом во всех концах площади…

– По указу его императорского величества…

…азу… о… аса… итва… – отозвалось у соляных амбаров.

– Бывший дворянин Кареев Александр Николаев…

…ыши… яи… аее… аса… аае… – откликнулось возле Смоленского собора. Галки встрепенулись и черной тучей взвились над колокольней.

– Лишается дворянского звания и всех прав, с препровождением на жительство…

– Да куда же, батюшка, куда? – не расслышав, допытывалась рыхлая женщина у седого мещанина.

– А на кудыкино поле, – объяснил тот.

Чиновник отдал палачу надпиленную шпагу.

– А ну, постой, ваше благородие! – сказал Карееву палач и, подняв над его головой шпагу, переломил ее и кинул на помост.

– Вот те и благородие! – захохотал купчик.

Кареева свели с помоста и подсадили в телегу. Два жандарма с обнаженными палашами очень неудобно пристроились по бокам. Пошел дождь. Ямщик поднял воротник армяка, разобрал вожжи, и телега запрыгала по неровной мостовой Большой Московской улицы.

Не замечая дождя, Кольцов стоял, глядя вслед удалявшейся телеге. Из-за рогожного верха виднелись только клинки жандармских палашей. Горластая стайка мальчишек бежала возле колес.

«Вот и Жуковский, – подумал с обидой Кольцов, – обещал попросить государя, да, видно, забыл… Или государь не помиловал?»

Ему вспомнилось: дворцовая лестница, красный водопад ковра, белое, чисто вымытое лицо Николая со стеклянными, ледяными глазами…

– Да за что же? – вскрикнул Кольцов, глядя в это страшное, неживое лицо царя. – За что?!

Часть третья

Осень черная

Глава первая

Поля, поля мои родные!

Что я за вас бы не отдал?

Лета, лета моя былые!

Кто с вами счастие умчал?

1

Здоровье Сребрянского становилось все хуже. Изнурительный кашель и лихорадка окончательно подорвали его силы. Занятия в Медико-хирургической академии требовали много времени и труда, а Сребрянский почти не занимался. Он все больше лежал или дремал, обессиленный жестокими приступами кашля, или, зябко кутаясь в ветхую шинель, бродил по Петербургу, обдумывая свою статью,

Сребрянский с детства любил музыку, в их семье все были музыкальны. Отец отлично играл на гуслях, а мать, братья и сестры любили петь и пели очень хорошо. Сам Андрей еще мальчиком лет семи-восьми пел в церковном хоре, а потом, уже семинаристом, бывая у Кашкина, научился играть на фортепьяно.

В Петербурге он, как только позволяли скудные средства, ходил в оперу, забираясь на раёк, слушал знаменитых итальянских певцов. И вот впервые задумался о музыке как об искусстве. Та любовь к музыке, что жила в нем с детства, была бездумна, была постоянной необходимостью, как хлеб, вода, воздух. Теперь эта любовь окрепла, стала осмысленной.

Он задумал написать статью о музыке и начал было ее, да то нездоровье, то неотложные занятия в академии не давали ходу его перу» и статья подвигалась медленно. Наконец он забросил учебники, академические лекции и с жаром засел за статью. Через две недели статья была закончена. Сребрянский прочитал ее Феничке, и хотя тот многого не понял, прослезился. «За душу берет!» Он хотел похвалой поддержать друга.

Сребрянский отнес статью в «Литературные прибавления». Краевский встретил его с барской надменностью, говорил, мыча и растягивая слова. Сребрянского передернуло от такого приема, он хотел было сказать, что он друг Кольцова, да покраснел, закусил губу, промолчал. Краевский пробежал глазами статью, не понял и не оценил ее, но как литературный торгаш вывел заключение, что подобные статьи не прибавят журналу подписчиков. Он вернул рукопись Андрею и холодно простился с ним.

Сребрянский махнул на все рукой и запил.

2

Пивная лавка помещалась в подвале. Ее низкие, с темными пятнами сырости сводчатые потолки скрывались в мутных длинных волнах табачного дыма и испарений мокрого платья.

Несколько извозчиков с железными бляхами на спинах поверх армяков, какой-то молодец из Гостиного двора, солдат с деревянной ногой, рыженький юркий мужичонка в рваном подряснике и две хмельные женщины курили, галдели, то затевая перебранку, то разноголосо пытаясь затянуть «Голубочка». За грязной стойкой, плоскорожий и равнодушный по всему, азиятским идолом возвышался буфетчик.

Щуплый старичок с растрепанными седыми волосами и со скрипкой под мышкой робко просил его:

– Ну что ж, Афанасьич, а? Ну, брат, старому артисту… стаканчик портерцу-то, а?

Делая вид, что не слышит, буфетчик молча перетирал стаканы.

– Право, Афанасьич… ты уж тово, а я бы, значит… Уж я тебе отплачу, право…

– О черт! – вздохнул буфетчик, с сердцем наливая портер.

Старик положил скрипку, бережно, дрожащими руками принял стакан и, запрокинув голову, медленно выпил. Затем мутными, слезящимися глазами поглядел на гуляк, в нерешительности подержал скрипку, повертел ее в руках, словно не зная, что с ней делать.

– Давай, давай, – лениво сказал буфетчик, – отрабатывай…

Старик горделиво выпрямился, встал в привычную позу и необыкновенно звучно, с неожиданной силой ударил смычком по струнам.

3

Сребрянский пил третий день.

Его длинные, светлые, давно не чесанные волосы свешивались на бледный потный лоб. Он сидел, уронив голову на руки. Измятая шляпа валялась на полу. Временами Сребрянский тяжело поднимал голову и, словно не понимая, где он, рассеянно обводил взглядом жалкое убожество окружающей жизни.

Первое время Феничка неотступно ходил за своим другом, оберегая его. Пьяный Сребрянский был задирист, он порывался скандалить, лез в драку, но мощная Феничкина десница вовремя отводила удары и предупреждала скандал. В полночь он тащил Сребрянского домой, заботливо раздевал и укладывал в постель, а утром бежал в ближайшую портерную, приносил Андрею Порфирьичу опохмелиться, и снова начинался день безрадостных скитаний по пивным лавкам и грязным трактирам Петербурга.

Так продолжалось два дня, а на третий Феничка не удержался и запил сам. Когда тихим январским вечером забрели они со Сребрянским в пивную лавку, Феничка стал жаловаться на свою неудавшуюся жизнь.

– Вот и решил я: поеду-ка назад, на воронежские наши родные поля, в деревеньку… Дьяконствовать буду, пчелок разведу. У нас, брат, в Задонском уезде, сады какие – страсть!

– Фенька! – вскакивая и наступая на шляпу, крикнул Сребрянский. – Что он играет? Ведь это же наша, воронежская! Помнишь, как певали мы ее, Фенька!