История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

И вот на трибуну устремляется главный оратор Жиронды: «Ваш долг перед нацией, — говорит Верньо, — использовать все средства, чтобы обеспечить успех великого и страшного решения, которым ознаменовался этот достопамятный день. Вспомните клятву, которую вы дали 14 января, — клятву скорее похоронить себя под развалинами этого храма, чем согласиться на какое бы то ни было изменение в конституции. Дайте же еще один величественный пример истинно национального праздника! Воодушевитесь вновь той энергией, перед которой падают Бастилии! Пусть во всех концах государства раздадутся слова: „Быть свободным или умереть! Конституция или смерть!“ Пусть эти крики доберутся до самых тронов, которые составили против вас коалицию; пусть они покажут, что напрасна надежда на наши внутренние распри, что наши враги могут надругаться над нашими трупами, но ни один француз, пока он жив, не окажется в их цепях».

Эти прочувствованные слова действительно добрались до Берлина и Вены. «Нам объявляют войну, — сказал князь Кауниц русскому посланнику князю Голицыну в домашнем кругу императора, — это все равно как если бы ее объявили вам». Главное командование над прусскими и австрийскими силами было вверено герцогу Брауншвейгскому. Этим назначением оба государя подтвердили выбор всей Германии: герцога избрало общественное мнение.

Франция открыла кампанию прежде, чем Пруссия и Австрия окончательно подготовили свои армии. Дюмурье рассчитывал на эту медлительность немецких монархов. Его искусный план состоял в том, чтобы разделить коалицию надвое и внезапно напасть на Бельгию раньше, чем Пруссия окажется на месте действия. Если бы Дюмурье был не только создателем, но и исполнителем своего плана, то с Бельгией и Голландией все было бы кончено, но Лафайет, на которого возложили наступление во главе армии в 40 тысяч человек, не обладал ни безрассудством, ни стремительностью Дюмурье. Не посрамить своих солдат, неустрашимо защищать границы, храбро погибнуть, как при Фермопилах, произнести торжественную речь перед национальной гвардией — это было в натуре Лафайета. Но предприимчивость большой войны, в которой нужно иногда рисковать многим, чтобы спасти все, — это не соответствовало ни привычкам славного генерала, ни его положению. Без сомнения, он нуждался в дополнительной славе, чтобы возвратить себе роль третейского судьи революции; но прежде всего необходимо было постараться не быть скомпрометированным. Поражение погубило бы Лафайета безвозвратно. Но кто не рискует поражением, тот никогда не получит победы. Ла-файет оказался сторонником тактики выжидания. Но потерять время для революции значило потерять всю силу. Стремительный по натуре, Дюмурье до глубины существа проникся сознанием этой истины и на совещаниях, которые предшествовали назначению генералов, старался внушить ту же мысль Лафайету. Он назначил его начальником главного корпуса армии, которой следовало вторгнуться в Бельгию и превратить войну в бельгийских провинциях в революцию.

Бельгия долгое время находилась под властью Испании, заимствовала у нее ревностный и склонный к суевериям католицизм. Германский император Иосиф II хотел освободить этот народ от деспотизма духовенства, но Бельгия восстала против свободы, которую ей предлагали, и приняла сторону своих притеснителей. Фанатичные священники, объединившись с консервативными муниципальными чиновниками, защищающими свои привилегии, в единодушном сопротивлении Иосифу II подняли провинции. Восставшие взяли Гент и Брюссель и отменили верховную власть Австрийского дома. Но бельгийская революция, едва успевшая восторжествовать, уже разделилась: партия духовенства и аристократов требовала консервативной конституции; партия народная требовала демократии, по образцу французской. Душой первой партии стал Анри ван дер Ноот, красноречивый трибун и жестокий военачальник. Партию народа возглавил неустрашимый солдат Анри ван дер Мерш. Итак, посреди войны за независимость разразилась междоусобная война. Ван дер Мерш, взятый в плен аристократами и духовенством, попал в темницу.

Преемник Иосифа II Леопольд воспользовался этими раздорами, чтобы вновь завоевать Бельгию. Утомленная свободой прежде, чем успела воспользоваться ею, страна покорилась без сопротивления. Ван дер Ноот удалился в Голландию, а ван дер Мерш, освобожденный австрийцами, получил великодушное прощение и вернулся к безвестному положению простого гражданина. Независимость была подавлена сильными австрийскими гарнизонами, а потому не могла не пробудиться при вторжении французских армий.

Лафайет понял и одобрил план Дюмурье. Решили, что маршал Рошамбо станет главнокомандующим армией, которая должна угрожать Бельгии, а Лафайет под его руководством будет руководить значительным корпусом, который займет эту страну, и затем останется единственным командующим всеми войсками в Нидерландах. Рошамбо, престарелый и одряхлевший от бездействия, воспользовался бы таким образом только почестями своего положения, а Лафайет направлял бы все действия кампании. «Эта роль ему идет, — сказал старый маршал, — я ничего не понимаю в городской войне».

Двинуть Лафайета на плохо защищенный Намюр и овладеть им; идти оттуда на Брюссель и Лютгих (немецкое название Льежа), две столицы страны и очаги национальной независимости; в то же самое время отправить генерала Бирона с 10 тысячами человек на Моне против австрийского генерала Болье, у которого имелось только две или три тысячи человек. Затем выделить из лилльского гарнизона трехтысячный корпус для занятия Турне и, оставив в цитадели гарнизон, усилить корпус Бирона. Вывести из Дюнкирхена 1200 человек, чтобы захватить врасплох город Верне, а затем двигаться вперед, соединившись в центре Бельгии с 40 тысячами Лафайета. Идти в наступление в течение десяти дней, возмущать население, затем пополнить армию до 80 тысяч человек и присоединить к ней бельгийские батальоны, собранные во имя их независимости, чтобы сражаться с армией императора по мере прибытия ее из Германии. Таков был смелый план кампании, задуманный Дюмурье.

По другую сторону Рейна приготовления также велись быстро и энергично. Австрийский император и король Прусский встретились во Франкфурте, где их ожидал герцог Брауншвейгский. Русская императрица двинула свои войска на Польшу. Германия уступила натиску трех кабинетов и отправила войска к Рейну. Император короновался во Франкфурте как раз перед этой войны монархов против народов.

Главная квартира герцога Брауншвейгского расположилась в Кобленце, столице эмиграции, и генералиссимусу конфедерации устроили первую встречу с братьями Людовика XVI, графами Прованским и д’Артуа. Он обещал возвратить им в скором времени отечество и власть. Они, в ответ, уже заранее именовали его «героем Рейна» и «правой рукой королей».

Всё обретало военный вид. Два прусских принца, руководившие военным лагерем в соседней с Кобленцем деревне, спали прямо на земле. Фридриха-Вильгельма встретили на берегах Рейна приветственным громом артиллерии. Во всех городах, через которые он проезжал, эмигранты, население и прусские войска провозглашали короля спасителем Германии.

Кобленц, город, расположенный у слияния Мозеля с Рейном, во владениях курфюрста Трирского, стал фактически столицей французской эмиграции. Постоянно увеличивавшийся группа дворян, числом уже до 22 тысяч, теснилась там вокруг семи эмигрировавших принцев дома Бурбонов.

Такое движение эмигрантов в глазах современника выглядит преступным, потому что вооружает граждан против их отечества, но тогда, в глазах французского дворянства, оно объяснялось и оправдывалось по крайней мере чувством. Неверность отечеству оборачивалась верностью королю.

Эмиграция состояла из двух частей: политиков и бойцов. Политики, собравшиеся вокруг графов Прованского и д’Артуа, писали книги и печатали газеты, где французская революция изображалась адским заговором нескольких злодеев против королей и самого Бога, проникали во все европейские дворы, восстанавливали против Франции монархов и их министров, — короче говоря, переносили на землю изгнания честолюбие, соперничество, жадность прежнего двора.

Военные принесли в столицу эмиграции храбрость, беспечность и блеск своей нации и профессии. Кобленц стал лагерем иллюзий и преданности. Эта горстка храбрецов считала себя самой нацией и, упражняясь в маневрах и парадах, готовилась завоевать всю монархию в несколько переходов. Подобное зрелище представляли эмигранты во всех странах и во все времена. Эмиграция, как и пустыня, обладает своими миражами: эмигранты думают, что могут «унести с собой отечество на подошвах башмаков», как говорил Дантон; а между тем уносят только тень отечества.

Граф Прованский, впоследствии Людовик XVIII, был философом, политиком, дипломатом, склонным к нововведениям, идейным врагом дворянства и духовенства, расположенным к демократии, — человеком, который простил бы любую революцию, если бы революция даровала прощение королевскому сану. Так как болезненность мешала принцу заниматься военным делом, он занимался политикой, изучал историю, хорошо писал; предчувствовал близкое падение, боялся вероятной смерти Людовика XVI, верил в превратности революции и издалека готовился стать миротворцем своего отечества. Его сердце, обладавшее малым числом мужских добродетелей, имело и недостатки, и достоинства, свойственные женщине. Принц нуждался в дружбе, вверялся фаворитам, выбирая их больше по элегантности, чем по достоинствам. На людей и на вещи он смотрел сквозь призму литературы или склонностей своих придворных. Не лишенный театральности, он позировал пред Европой, повествовал академическим языком о своих несчастьях, тщательно играл роль жертвы и мудреца. Армия его не любила.