Eozoon (Заря жизни) - Михаил Гирели

Напряжение достигло кульминационного пункта. К тому же и приближался день отъезда.

Профессор Мозель, окрестивший последнюю попытку своего друга и противника «Ausflug ins Grüne»[3], внешне казался спокойным, как всегда, шутил без конца со своими коллегами, внутренне же волновался, словно гимназист перед экзаменом.

И не за себя волновался ученый. Он был так же мало занят собой, как и его соратник Мамонтов, — за науку, за великую науку волновался профессор Мозель. Только она одна и была ему дорога. Остальное было все тленом, прахом и ерундой!

Мамонтов был еще очень далеко, когда его приближение было обнаружено Мозелем, так что к моменту его вступления на территорию лагеря все ученые уже успели собраться в одну общую толпу, вокруг профессора Мозеля.

Мамонтов приближался медленно, тяжелой усталой походкой, и, когда он подошел уже на расстояние нескольких шагов от столпившихся ученых, профессор Мозель вдруг обратил внимание, как постарел этот человек за последние две недели своего отсутствия. Серебряные змеи седины проползли в его густую шевелюру, еще так недавно поражавшую своей вороньей чернотой. И в бороде змеились эти серебряные нити, и мелкая сеть морщин обрамляла глаза и углы рта.

Ученые, хранившие гробовое молчание, единодушно разразились громким «ура», когда профессор Мамонтов подошел к ним.

Они никаких перемен не заметили в Мамонтове. Уловил их только зоркий и острый глаз Мозеля.

И этого было достаточно немецкому ученому, чтобы понять все!

Доклад профессора Мамонтова членам экспедиции был очень краток.

Ученый сообщил, что, несмотря на самые тщательные поиски, ему не удалось обнаружить решительно никаких следов пребывания в лесах Малинтанга представителей второй филогенетической ветви, «реальное существование которых, в настоящее время, мною самим ставится под знак вопроса», — такими словами закончил свой доклад Мамонтов.

И затем, вставая со своего места, несколько тяжело и грузно, чувствуя, как прежняя упругость и крепость мышц тела постепенно покидают его, сказал твердым и не допускающим возражения голосом, протягивая профессору Мозелю свою руку:

— А теперь я прошу вас, дорогой коллега, пожать мне руку, как это делает всегда победитель побежденному. Вот так. Благодарю вас. Далее — прошу выслушать мое последнее распоряжение, как главы экспедиции: я прошу вас немедленно телеграфировать профессору Марти, чтобы он тотчас же снимался с лагеря и отправлялся в Малабоэх, где, по всей вероятности, нас уже дожидается предоставленный нам Лигой наций корабль. Завтра же отправляемся и мы туда. Работы экспедиции закончены. Телеграфируйте одновременно об этом в Батавию фон Айсингу и известите весь мир о том, что мною, профессором Мамонтовым, как признавшим вашу победу и свое поражение, с этого дня главенство над всей экспедицией со всеми вытекающими отсюда обязанностями и последствиями передается вам, профессору Мозелю.

— Это невозможно! — почти возмущенно воскликнул профессор Мозель.

— Это мое распоряжение, — мягко, но подчеркивая интонацией голоса неизменимость своего решения, сказал профессор Мамонтов.

— Коллега, — почти плача, сказал Мозель. — Вы, очевидно, недостаточно глубоко проникли в дебри леса, вы недостаточно хорошо искали…

Мамонтов улыбнулся.

— Я прошел его насквозь, — ответил он. — Кроме самых обыкновенных приматов, в нем ничего нет. Я надеюсь, мой научный авторитет достаточен, чтобы мне поверили в этом?!

— Значит, человечество не совсем вымирает еще? Значит, надежда на прогресс его не умерла еще? — воскликнул Мозель, и лицо его, помимо воли, как будто просияло внутренним светом.

И, поражая Мозеля силой искренности и убеждения, профессор Мамонтов произнес:

— О… конечно! Еще далеко, далеко не все потеряно в этом отношении. Клянусь вам самой наукой, что теперь, как никогда, может быть, человечество находится на пути к своему освобождению и полному возрождению всех своих физических и нравственных качеств!

— Какое счастье будет оповестить об этом мир, — радостно сказал Мозель и спросил: — В котором же часу мы завтра тронемся в путь?

— Распоряжения отдаете вы, — наклоняя голову, напомнил ему Мамонтов и, набирая полную грудь воздуха, вздохнул радостно и легко.

«Продолжайте ваше заседание — ничего особенного не случилось»

Уже через десять дней участники обеих групп экспедиции были в сборе в гавани Малабоэх.

На проводы прибыл из Батавии генерал-губернатор голландских колоний барон Гуго фон Айсинг.

«Лига Наций» темной громадой грузно сидела в голубых волнах океана.

Отсутствовал только Ян ван ден Вайден. Ему было поручено эскортировать последние пожитки экспедиции, за которыми был выслан из Малабоэха особый поезд носильщиков.

Но и он должен был явиться с минуты на минуту, так как отъезд был назначен профессором Мозелем на завтра.

Банкет в честь отъезжающих хотели устроить сперва в роскошной вилле ван ден Вайдена, где некогда жил сам хозяин. Однако вот уже пять лет, как вилла эта совершенно не посещалась ван ден Вайденом. Тем не менее, управляющий содержал ее в полном порядке, всегда готовый принять своего патрона, характер которого вечно позволял думать, что обладатель ее может вдруг, ни с того ни с сего, нагрянуть в свое владение и вновь поселиться в нем, следуя своему минутному капризу.

Однако такое решение обидело фон Айсинга, имевшего также в Малабоэхе, прекраснейшем уголке земного шара, свою собственную виллу; и, уступая его настойчивым просьбам, профессор Мозель решил избрать именно ее местом прощального банкета в честь отъезжающих ученых. За огромным, протянувшимся сквозь всю сказочно громадную залу, роскошно убранным столом сидели ученые и делились друг с другом впечатлениями своих законченных изысканий.

В конце стола, на председательском месте, убранном лавровыми гирляндами, сидел профессор Мозель, имя которого было уже оповещено миру, как имя победителя в необычайном споре титанов научной мысли.

Справа от него сидел профессор Мамонтов, а слева сумрачный и ушедший в себя профессор Марти. Этот ученый, рьяный сторонник мамонтовской теории, никак не желал примириться с поражением своего учителя.

Тем более он не желал соглашаться с этим, что все данные, добытые им в мелу береговых отложений Кампара и Сиака, говорили именно скорее в пользу теории Мамонтова, чем против нее.

«Ах, это рыцарство в науке! — думал с негодованием итальянец. — Нет ничего хуже его. Оно только создает ложные убеждения и взгляды в массах и губит авторитет этих самых ученых-рыцарей. Ничего! По приезде в Европу я займусь крайне пикантным делом… я займусь разоблачением мамонтовского „поражения“, в которое я не верю. Тут что-то нечисто!»