Сыновний бунт - Семен Бабаевский

— Нельзя ли, отец, ближе к существу дела? — перебил Иван. — И к чему это «сыны мои, соколы» и прочая нежность?

— Помолчи, Иван, — строго сказал дед Лука. — Батька надобно слушать.

— Можно и ближе к существу, — со гласился Иван Лукич. — Издавна в жизни как повелось? На смену отцу заступает сын. Вот и я хочу знать, кто из вас будет мне сменой, кто станет хозяином моего нового дома. Мое положение среди людей вы знаете, да и годы уже не те. Мать, вы видите, здоровьем стала слабая, ей с доминой не совладать. Так что говорите без стеснения. Мы тут все свои.

Братья молчали. Григорий сворачивал цигарку, положив на колено тощий кисет. Алексей, о чем-то думая, разминал в пальцах дешевую папиросу, боясь закурить, и желтые соринки табака сыпались ему на грудь, на белую рубашку. Иван поднял голову, стул под ним скрипнул; на спокойном его лице появилась и вмиг исчезла странная улыбка. Не вставая и не меняя позы, Григорий сказал, что он давно отделился от отца и у него, считай, есть свой дом и что претендовать он может лишь на какую-то часть наследства.

— Точнее, на третью часть, — добавил он. — Третья доля по закону моя. Лишнего, батя, я не хочу и не возьму, а от своего не откажусь.

— Понятно, — процедил сквозь зубы Иван Лукич. — А ты что скажешь, меньшой?

Разговор о доме был так неприятен, что Алексею стыдно было смотреть на отца и на братьев. Слушая отца, он мысленно ругал себя за то, что остался здесь и не ушел с ребятами на Егорлык. Ему не хотелось принимать участия в этом, как ему казалось, ненужном и постыдном разговоре. «Надо уйти… Встану и уйду…» Тут отец обратился к нему с вопросом. Нужно было что-то говорить, и Алексей растерялся и так покраснел, как могут краснеть только девушки. Вопроса он не ждал, голос отца испугал, и Алексей рывком поднялся. Сжимая в пальцах неприкуренную папиросу и не чувствуя, что бумага разорвалась, Алексей стоял, склонив курчавую голову.

— Что, Алеша, или онемел? — Иван Лукич усмехнулся. — Или сильно обрадовался? Говори, говори.

— И скажу, — выдохнул Алексей, волнуясь и еще сильнее заливаясь краской. — И скажу… Это, батя, не дом, а ярмо! Это, это…

— Ярмо бычье, ты хотел сказать? — Иван Лукич рассмеялся и закашлял. — Значит, ярмо? А ничего себе ярмишко, подходящее! — Смеясь, он багровел. — Да такому ярму самая малая цена сто тысяч! А ты — ярмо? И надо же такое придумать!

— Я не хочу быть собственником! — крикнул Алексей, сжимая за спиной дрожащие руки.

— Никакое наследство мне не нужно! Я буду жить в степи, на просторе. Что заработаю, то и будет-моим. Я сказал вам правду.

— Спасибо, сынок, спасибо. — Иван Лукич смерил взглядом младшего сына, от которого никак не ждал такого ответа. — Значит, ты думаешь, что сказал батьке правду? А я тебе скажу, Алексей, что ты еще молод и не знаешь, почем фунт лиха, вот и строишь из себя гордеца. Ежели со стороны тебя послушать, то получается так ты, мой сын, вроде бычка-неуча, а я, твой родитель, изверг, прилаживаю на твою молодую шею ярмо. Смешно и глупо! Да я всем вам счастья желаю, дурни вы эдакие! Я же хочу, чтобы вы жили и не бедствовали. В далекие, прошедшие времена как было? Сыны, чтобы получить наследство, не чаяли, когда их родитель помрет, а иные, кому особо не терпелось, даже убивали родных отцов, чтоб только завладеть богатством. А ныне что? Сам, по своей доброй воле отдаю дом — это же целое состояние, а он, сопляк, отворачивается!.. Собственность, видите ли, ему в тягость! В степи будет жить, на просторе! Хоть ты и в институте учился, а дурак порядочный. Вот тебе моя правда!

Еще никто не обижал Алексея так, как обидел отец. Алексей с трудом стоял на ногах, не зная, что ему нужно делать и что отвечать. Бледнея и задыхаясь, он шагнул к дверям и выбежал на улицу. Иван Лукич комкал в кулаке усы, сидел, не двигаясь.

— Ну, Иван, теперь твой черед, — кашлянув, сказал Иван Лукич. — Григорий берет третью часть, юнец оскорбился, как красная девица, убежал. А ты что скажешь?

Иван поднялся, повернул стул к себе спинкой и стоял, улыбаясь. Вид у него был такой веселый и спокойный, что Иван Лукич невольно подумал «Вижу, вижу, ты не Алексей, петушиться не станешь…» Не знал Иван Лукич, каких усилий стоило Ивану это кажущееся спокойствие. Его злило, что отец так грубо оскорбил Алексея, сказавшего свою правду, которая, может быть, впервые заглянула ему в душу. Иван хотел сразу же, как только убежал Алексей, нагрубить отцу и тоже уйти, но взглянул на дремавшего деда Луку и промолчал. Мысленно он успокаивал себя тем, что отец, собственно, ничего плохого не говорил, он даже хотел быть добрым. И в том, что завел речь о доме, в сущности, ничего плохого не было. И Иван, глядя на отца, сказал

— Личная собственность мне не противопоказана. И я не считаю, как мой младший братишка, что дом — это ярмо. Такое «ярмо» можно выгодно продать.

Иван Лукич утвердительно, быстро кивнул, облокотился на стол, и этот кивок и то, как он подпер кулаками небритые щеки и загрустил, означало «Ну, ну, давай, давай, Ваня, выкладывай. А насчет ярма ты правильно, сказал его можно выгодно продать, а Алексей этого не захотел понять, гордец».

— Если тебе будет приятно, — продолжал Иван, — то я даже готов принять этот щедрый подарок. Но неужели ради этого нужно было нас собирать, а тем более оскорблять Алексея?

— Алексея не касайся!

— Почему? — удивился Иван. — Ведь он сказал тебе то, что думал, не покривил душой! И над словами Алексея тебе надо бы задуматься.

— Поучаешь? Умнее батька стал?

— Меня, отец, удивляет, что ты ничего из слов Алексея не понял, а может, не захотел понять. Собственность убивает в человеке все то хорошее, что в нем есть; об этом-то и говорил тебе Алексей. Откуда, скажи, горе того же Подставкина? А загляни в душу моему брату Григорию? Мало ему того, что воздвигает домину, так еще хочет прибрать к рукам дедову землянку.

— Не зли меня, Иван! — крикнул Григорий. — Я не батя, нянчиться с тобой не стану!

— Помолчи, Григорий. Недавно я проезжал по хуторам. Не верилось, что здесь тридцать лет тому назад прошла коллективизация. Хутора растянулись на километры, жизнь людей разобщена. А жилье колхозника? Удивительно, как могли уцелеть лачуги и землянки. И стоят они одна от другой на версту, а между ними пустырь. Живут колхозники так же тесно и так же грязно, как жили мужики и тридцать и сорок лет назад. Разве можно поверить, что хозяева этих лачуг состоят членами такой богатой и прославленной артели? Нет, нет, отец, не перебивай, а выслушай! Ты хвастаешься, что журавлинцы живут в достатке, что «Гвардеец» имеет миллионы годового дохода. Но почему же ни в Журавлях, ни на хуторах нет водопровода? Люди живут без воды, как они тут жили испокон веков, хотя по руслу Егорлыка давно течет Кубань? В Птичьем женщины из-за нехватки воды чуть было не избили шофера. Как все это понимать, отец?

Все так же грузно опираясь локтями о стол, Иван Лукич слушал и мысленно был согласен с Иваном. Да, верно подметил сын, и в быту и в жилье колхозники отстают от горожан, и заметить это может всякий, тут большой зоркости не требуется. Но Ивану Лукичу неприятно было то, что сын-архитектор вмешивается не в свое дело, что Иван, поехав по хуторам, увидел как раз то, что легче всего увидеть, и почему-то не заметил того, какой богатой и обеспеченной стала там жизнь. Когда же Иван стал рассказывать, как он заходил в хаты или разговаривал в поле с трактористами о своем проекте новых Журавлей, Иван Лукич обозлился и раздраженно сказал

— Кто тебя просил колхозников растравливать?

— Это я сделал без просьбы, — с наигранной улыбкой ответил Иван. — Ты бы послушал, отец, о чем мечтают колхозники! Почему мы, говорят, не можем жить так, как рабочие и служащие в городах? Разве мы меньше трудимся? Помню, в Янкулях я спросил вот вы строите дома каждый себе — это и трудно и дорого, а что, если начать строить сообща, на паях — дома на несколько квартир? Это, отвечают, было бы очень славно, да если бы еще возле квартиры был садок и огород. А если, спрашиваю, построить двухэтажные дома с водопроводом и канализацией? Это, говорят, тоже хорошо, но как-то непривычно. Но зато молодежь, вот такие, как Алексей, считают, что необходимо строить именно такие двухэтажные с удобствами дома.

— Двухэтажные дома? — пряча в усах усмешку, спросил Иван Лукич. — Дачки раскинуть на берегу Егорлыка? В мечтах, сыну, жизнь завсегда кажется без тучек и без ветерка.

— Да ты поговори с людьми, — настаивал на своем Иван. — Мы с Ефимом Шапиро всю ночь беседовали. Ты бы послушал…

— Уже и ты с этим критиканом беседовал? — Иван Лукич не сдержался и ударил кулаком о стол. — Тебе кто поручал вести эти беседы и эти свои расспросы? Я или, может, партком? Помолчи, герой! Помню, когда на журавлинских хуторах было трудно и не об особнячках надо было думать, а о хлебе насущном, ты сбежал, а теперь заявился беседы с Юхимом устраивать да обещаниями манить? К чужой славе захотел примазаться?