Катастрофа - Эдуард Скобелев

Я открыла шкаф. На ящичках пестрели надписи и рисунки, пояснявшие все не хуже текста. Быстро нашла бинты, жгуты, мази, препараты по остановке крови, по выводу из шокового состояния, пластыри, используемые при ожогах…

Выбрала ампулы для инъекции «при средней дозе облучения». Они стимулировали сопротивляемость организма — содержали питательные вещества, витамины и гормоны. Довольно было снять колпачок с иглы и прижать ее к коже, специальное устройство выпускало иглу и под давлением вводило препарат.

Сделала себе укол и сразу почувствовала облегчение. Возможно, эффект был психологическим: сам факт медицинской помощи кое-что значил для ослабления гнетущего чувства обреченности.

Приободрившись, запаслась ампулами для Фромма. Не без колебаний — для Гортензии.

Сонливость одолевала меня. Лишь огромным усилием воли я добралась до спальни и оказала помощь своим сотоварищам. Если бы не легкость использования ампул, я бы не закончила работы…

Во мне боролись два желания: одно — спать и второе — немедленно подняться. Не хотелось тревожить вымотанное тело, и вместе с тем будто какой-то голос твердил, что должна случиться беда. Луийя впоследствии говорила, если бы я не встал, сон затянулся бы на целую вечность…

Открыв глаза, я увидел Гортензию — она обыскивала лежавшую подле меня Луийю.

— Ты что?

Гортензия отпрянула, но я не обратил на это внимания, — думал о том, что нахожусь в убежище, выдерживающем давление в несколько тысяч фунтов на квадратный дюйм поверхности, что меня ожидает еда и питье. Сознание, что и еда, и питье мне гарантированы, вызывало состояние эйфории. Может быть, какой-то новый вид мании.

— Луийя спасла нас от смерти, — сказала Гортензия, собирая пустые ампулы. — Теперь наш черед помочь ей. У нее раздроблена ступня…

Мне была безразлична Луийя, но то, что она спасла меня от смерти, требовало ответа.

— Там, в кухне, жратва. Мы нажремся все вместе…

Кружилась голова. В коридоре, чтобы не упасть на железный палубный настил, я ухватился за поручень.

Из холодильника я достал галеты, шоколад, изюм в оловянной фольге и несколько тюбиков светло-коричневой пасты, которая мне очень понравилась. Это было что-то калорийное, кажется, из кокосового ореха: красочные этикетки на тюбиках объясняли, что это, но читать их было лень. Даже глаза заслезились, едва я взглянул на мелкие буковки.

Пришла Гортензия, и приползла Луийя.

— После уколов мы проспали больше суток, — сказала Луийя, — пора повторить прием лекарств.

Я засмеялся, представив, как лягу в мягкую постель.

— Тюбики оставьте для меня, — предупредил я, глядя, как жадно женщины набросились на еду, каждая на свою порцию.

— Вы обещали заняться ногой Луийи, — сказала Гортензия.

— Вот и займись, — сказал я, раздражаясь, что мне навязывают чужую волю. — Я тебе поручаю. И не тревожьте меня по пустякам!..

После уколов я спал и бредил во сне. Мне казалось, что Такибае пригласил меня на дредноут подписать торжественный акт об отказе от идеологии эгоизма и о введении уголовной наказуемости за все деяния, нарушающие равенство между людьми. Играли гимн. Стоял почетный караул. Мы надели белые перчатки и взялись за перья. Такибае сказал, что без частного интереса никто не станет изобретать кастрюль и веников. Я возразил, что никто не станет также изобретать атомного оружия и размножать смертоносных бактерий. Его превосходительство схватил меня за горло, крича, что абсолютизация равенства вызовет идиотизм унификации; мораль и мозги стандартизируются, и станут невозможны или погибнут гении духа. Я стал ему доказывать, что действительное равенство и всеобщий доступ к власти как раз и избавят нас от давления навязанных стандартов, что без бюрократии удастся быстро поднять обеспеченность общества и преодолеть шаблон в понимании новой философии. Такибае меня не слушал, и я ударил его чернильницей…

Прошлый мир безраздельно владел подсознанием, и это раздражало меня даже во сне…

Прошлое, конечно, было уродливо и несуразно. Какой смысл имел теперь опыт преступной цивилизации?..

Страх смерти отвращал от меня прошлое. Но тот же страх толкал вновь и вновь к опыту прошлых времен. Нет-нет да и маячила мыслишка о том, что наряду с плохим было много хорошего — лейтесь, слезки!

Как будто у людей по отношению к природе могут быть какие-то права…

Когда я вновь пришел в себя, самочувствие мое уже нельзя было назвать критическим. По крайней мере, я был способен на волевые действия, хотя, признаюсь, мне стоило немалых усилии сдерживаться, не поддаваться страху и апатии. Отныне я существовал вовсе без надежды и впервые оправдывал такое существование.

Луийя, наконец, взялась лечить свою ногу. Опасаясь гангрены, она решила отрезать разбитую ступню. Однако при виде электропилы потеряла мужество и отказалась от ампутации.

У нее перебиты пальцы и сломана пяточная кость. Трудно понять, как она передвигалась и сохраняла при этом твердость духа.

Без посторонней помощи она обработала перелом, придала раздавленной ступне какую-то форму и наложила гипс, имевшийся у нас в достатке — в специальном фарфоровом сосуде…

Возникла паника: обнаружилось, что все помещения убежища, за исключением кухни и спальни, заперты. Были крепко закрыты и шкафы в кухне, кроме тех, в которых хранились медикаменты и аварийный запас пищи, понятное дело, быстро истощившийся.

Пришлось тщательно осмотреть все убежище. На вделанном в стену сейфе была надпись: «Главному лицу в убежище». С примечанием: «Открыть одним из ключей с первого по пятый номер».

Выходило, что люди, какие оказались бы в убежище, не имея ключей, не могли бы ничем воспользоваться…

Бросились искать ключ Луийи. После лихорадочных поисков и взаимных обвинений, переросших в ссору едва ли не с мордобоем, ключ обнаружился у меня в кармане. Просто повезло, что я не забыл его в гнезде или не выронил во время схватки перед открытым люком.

На ключе был выбит третий номер. Этим ключом я отпер «командирский» сейф, где нашел толково составленную инструкцию по управлению убежищем.

Прежде всего как «главное лицо» я обязан был записать свой голос на пленку перед микрофоном, — прочесть декларацию, содержавшую обязательство перед сотоварищами действовать в духе разума, гуманизма и общих интересов.

Сколько подобных деклараций оглашалось по ту сторону времени! И разум, и гуманизм, и общие интересы — все это было демагогией, маскировавшей безумие…

Но стальной ковчег был порождением прошлых времен, и с этим приходилось считаться…

Я прочел декларацию. Вслед за мной текст повторили Луийя и Гортензия. После этого автомат выдал каждому небольшую памятку, уведомлявшую, что голоса закодированы и заложены в компьютерную систему и что отныне все команды по управлению убежищем могут исходить только от «главного лица», — любое насилие над ним вызовет блокировку систем управления и гибель всех, кто находится в убежище…

Хитро, хитро придумали все это конструкторы! Отныне я мог быть совершенно спокоен за свою власть, как языческий царь, со смертью которого подлежали умерщвлению его жены, слуги и ближайшее окружение. Без моего ведома никто не мог открыть люки убежища, выключить атомную энергетическую установку, взорвать убежище — это тоже предусматривалось! — не мог перевести ковчег на режим движения в подводном, наземном или надводном положении. Никто не мог распорядиться оружием, запасами продовольствия, библиотекой и набором семян культурных и диких растений.

Четкая инструкция предусматривала все возможные казусы, регулировала все возможные ситуации. Забегая вперед, скажу, что инструкция оказалась, однако, бесполезной для самого существенного — для налаживания новых отношений между людьми. Этого нельзя было достичь на принципах общества, построившего убежище: его мораль и философия остановились на уровне всеобщей вражды и разделения людей на тех, кто господствует и преобладает, кто подчиняется и лишен влияния.

Пользуясь «командирским» ключом и секретным планом, я осмотрел помещения убежища. Носовую часть занимали приборы и компьютер, регулировавший производственные и бытовые процессы. Тут же находилась рубка ручного управления, где на клавишной панели все было разжевано до каши, пригодной для пятилетнего ребенка, — «выпуск шасси», «подъем перископа», «включение гребных винтов» и т.п.

Самым просторным помещением оказалась спальня. Двухъярусные кровати были оборудованы приспособлениями для чтения лежа и для автономного прослушивания радиопрограмм, рассчитанных на две тысячи часов, — музыка, литературные композиции, юмор, а также передачи религиозно-философского и психо-терапевтического смысла, призванные закрепить в сознании идею выживания любой ценой…