Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства - Арон Гуревич

Но и в проповеди «О пяти гибельных грехах» Бертольд возвращается к той же мысли: наряду с неумеренностью в еде и в плотских сношениях, с ересью и грехами против Святого Духа он называет алчность (gltigkeit). «Ростовщик торгует временем Господа», и проповедь не в силах возвратить его на путь спасения (8, № 27)17. Наконец, в проповеди на тему «Как был поделен мир на двенадцать частей» рассказывается о том, что в результате раздела между богом и дьяволом двенадцати колен Израилевых дьявол завладел десятью коленами, а богу достались только два (см. «3-ю кн. Царств», II). Так и все люди разделены на двенадцать частей, из них десять составляют добычу дьявола и лишь две принадлежат богу. Что касается десяти частей, доставшихся дьяволу, то в их число входят нарушители заповедей бога, и среди них те, кто владеют неправедно нажитым богатством и не желают его возвратить и возместить причиненный ими ущерб. Муки этих грешников в аду ежедневно возрастают. Этот мрачный перечень отвергнутых Бертольд заключает словами: «Вот, черти, ваши десять частей. О, Господи, как мала наша доля!» Ее составляют те, кто не грешили, избранники божьи, и те, кто, раскаявшись и испытывая душевное сокрушение, исповедались и искупили свои грехи (8, № 29).

Рассмотрение проповедей Бертольда Регенсбургского под углом зрения трактовки в них общественных отношений, как кажется, дает основание для некоторых наблюдений. Во-первых, сеньориально-вассальные отношения, как и отношения между крупными землевладельцами и их держателями, хотя и не игнорируются, явно оттеснены в сознании проповедника на задний план. В центре его внимания город, с его пестрым торгово-ремесленным населением, с развитыми денежными связями и новыми ценностями. Едва ли можно полностью согласиться с утверждением немецкого историка о том, что Бертольд особую любовь испытывал к крестьянам, чью жизнь хорошо знал (142, с. 155). Не ставя под сомнение его осведомленность относительно деревенских дел, вместе с тем приходится заметить, что положение в деревне привлекает несравненно меньший интерес францисканца, нежели отношения в городе. Здесь и алчные ростовщики, не желающие возвратить неправедно нажитое богатство разоренным ими должникам, без чего им закрыт доступ в царство небесное; и торговцы, мошенничающие при продаже съестных припасов; и ряды лавок, предлагающих самые разные товары из многих стран; и ремесленники, изготовляющие всевозможные изделия, — нападки на сапожника, всучившего покупателю дрянные сапоги, с такой настойчивостью повторяются в его проповедях, что закрадывается подозрение: не пал ли сам проповедник жертвой такого мошенника и не жмут ли ему туфли, в которых он читает проповедь?

Во-вторых, и это наблюдение опять-таки свидетельствует о возросшем влиянии городских ценностей на этические ориентации Бертольда, характеристика бедности и бедняков, содержащаяся в его проповедях, существенно отличается от характеристики их в памятниках более раннего периода Средневековья. Тогда бедняк, вызывавший сочувствие у духовных лиц, был преимущественно человеком, просящим подаяние, а бедность и отрешение от всех земных богатств и благ — идеальным состоянием. В проповеди Бертольда такого рода бедняки упоминаются нечасто. Разумеется, подача милостыни остается богоугодным делом, и Бертольд говорит: «Господь желает, чтобы ты не презирал бедняка за его бедность, а смягчал бы ее, насколько можешь, а ежели не можешь помочь ему вещами, то должен утешать и привечать его, а не ненавидеть и завидовать; ибо все мы — братья и сестры, христиане» (8, № 23). Эти оговорки — «смягчай бедность бедняка по мере возможности, а если не в состоянии…» — чрезвычайно далеки от императивных требований Раннего Средневековья о помощи нищим! Но все дело в том, что бедняки, которым Бертольд выражает свое горячее сочувствие, не нищие. Эти бедняки трудятся, а не паразитируют за счет других, у них есть кое-какое имущество, участок земли, волы, плуг, они страдают от чрезмерной эксплуатации и вымогательств алчных богачей, у которых занимают деньги или зерно под высокие проценты. Бедняки в проповедях Бертольда Регенсбургского — мелкие производители деревни и города, крестьяне, ремесленники, слуги и наемные работники, поденщики, и если их труд превозносится, то безделье и недобросовестная работа или обман, к которому они прибегают, осуждаются. Нужно полагать, проповеди Бертольда адресованы среде, в которой возросла социальная этика труда, и проповедник разделяет эту новую и более позитивную его оценку.

Наконец, из речей Бертольда с совершенной ясностью следует, что при всей остроте его обличений скупцов, стяжателей, алчных людей, которые переходят из одной проповеди в другую, существовавший в Германии общественный строй, несмотря на несправедливости и притеснения, представляется ему единственно возможным и не подлежащим каким-либо изменениям. Его критика, несомненно притягательная для масс угнетенных и обездоленных, всецело консервативна и охранительна (108, с. 181). Этот вывод может показаться вполне банальным — едва ли чего-либо другого и следовало ожидать от клерикала, — но это не совсем верно. Изучение творчества других проповедников — современников Бертольда Регенсбургского обнаруживает несколько большую остроту. Конечно, и их проповеди не имеют подстрекательского характера, и все же в многочисленных «примерах» XIII в. мы встречаемся с расплатой грешника, виновного в гордыне и в утеснении бедняков и маленьких людей, которая происходит уже здесь, на земле, а не откладывается до Страшного суда, хотя эта расплата и представляется результатом вмешательства потусторонних сил — разгневанных Христа, Богоматери и святых, либо бесов. Вместе с тем необходимо отметить, что критика социальных несправедливостей в проповеди содержала в себе зародыш той радикальной пропаганды, которая в более поздний период, в обстановке подъема классовой борьбы, приобретет новые качества. Из среды низшего духовенства и монашества вышли идеологи и предводители большинства крестьянских и плебейских выступлений XIV–XVI столетий. Проповедь XIII в., если ее рассматривать в этой перспективе, представляла собой потенциальный источник революционных манифестов будущих возмущений.

Новое отношение к богатству и бедности тесно связано с возросшим самосознанием личности и тем самым с возникновением нового типа религиозности. Согласно представлениям, которые доминировали в Раннее Средневековье, спасения души старались достигнуть прежде всего посредством выполнения сакральных ритуалов. К их числу наряду с молитвой и мессой, содержание и смысл которой оставались непонятными верующим и во времена Бертольда, относилась и подача милостыни «нищим во Христе». Магическая, обрядовая, внешняя сторона религиозности преобладала, на внутреннее состояние души индивида обращалось меньше внимания. К XIII в. положение уже существенно изменилось: IV Латеранский собор (1215 г.) предписал каждому христианину ежегодную исповедь, — исповедь предполагала какие-то элементы самоанализа и самоуглубления. Правда, возможности, заложенные в исповеди, далеко не всегда реализовались в процессе общения верующего со священником, и в латинской проповеди встречаются «примеры» поразительного невежества как прихожан, которые не умели исповедоваться, так и исповедников, которые не владели умением отпускать грехи.

Но так или иначе, значение исповеди возросло. Бертольд Регенсбургский, посвятивший ей специальную проповедь, подчеркивает, что намерения и волеизъявление, обнаружение свободы воли и выбора имеют решающее значение для души. Объявляя войну грешникам и бесам, которые вводят человека во грех, проповедник говорит, что его не страшат все ухищрения нечистой силы, направленные на совращение душ, но есть одна дьявольская хитрость, причиняющая наибольший ущерб, — отказ от покаяния. Нет спасения без исповеди и искреннего душевного сокрушения. Те, кто пытается умолчать на исповеди о каких-то своих прегрешениях, из стыда или по другим причинам, не могут уразуметь, что в Судный день все тайное сделается явным. Пусть прихожане не сетуют на тяжкие епитимьи, налагаемые на них пастырями, — «тем меньше будете вы гореть в огне чистилища» (8, № 22).

Требование душевного сокрушения, раскаяния в грехах проходит красной нитью через речи Бертольда. Он ожесточенно воюет против квиетизма и фатализма. Никто не может заставить человека впасть в смертный грех. «Но, брат Бертольд, — прерывает его воображаемый слушатель, — вот в поле сильный мужчина изнасиловал женщину, и она была не в силах уберечься». Бертольд разъясняет: если сие случилось против ее воли и она защищалась и кричала что было сил, на ней нет греха. «Как же быть, брат Бертольд, — вновь подает голос собеседник, — вот я телом и имуществом принадлежу могучему и знатному господину, а он приказывает мне ехать воевать, жечь и грабить, убивать людей и вламываться в церкви». Ответ: человек не обязан повиноваться господину в том, что влечет за собой смертный грех. «Но, брат Бертольд, господин не вступает со мной в переговоры, он повелевает: коль не поедешь со мной, то я погублю и твое тело и твое имущество». Ответ: «А истинный твой Господь, который даровал тебе душу и тело, повелевает тебе: «Коль ты так поступишь, отниму у тебя тело и душу: сперва душу, кою ввергну во глубину ада, а в Судный день — и тело и душу». А ведь твой небесный Господин имеет на тебя больше прав, нежели твой земной господин, и повиноваться ты обязан прежде высшему Господу, а затем уже низшему господину. Пред высшим Господом ты должен преклонить оба колена, а пред низшим господином — одно, что означает: высшему ты подчинен и телом и душой, а низшему — только телом, и, следовательно, не можешь быть принужден ко греху».