Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

— Напечатайте здесь! — упорствовали мы.

Попади я даже в Зазеркалье, я бы, наверное, меньше удивился: я оказался в сердцевине скандала, угодил в эпицентр внимания: меня страстно хотели одни (таинственные западные журналисты, материализовавшись, превратились в высоких американских парней, во французских интеллектуалов вроде Даниэля Верне) и ненавидели другие. Меня раздирали, угощали, презирали, рвали на куски. Мы буквально породнились в то время с Поповым, ходили как попугаи-неразлучники. Нас всех пытались всячески расколоть. Говорили, что нам не по пути с Аксеновым — у него на Западе миллион! В какой валюте? Антисемитски шутили по поводу Липкина: Липкин — Влипкин. Известные контрразведчицы от литературы Татьяна Кудрявцева (с которой мама вместе училась и даже дружила) и Тамара Мотылева печатно тревожились по поводу нашей «идейной ясности». «Метрополь — это мусор, а не литература! — писал орган московских писателей. — Порнография духа!» Русская литературная эмиграция тоже отличилась, заподозрив нас в работе на КГБ.

Западные радиостанции сквозь вой глушилок доносили до меня мои собственные тексты, напечатанные в «Метрополе». У меня было ощущение черепахи, перевернутой на панцирь и болтающей в воздухе лапами. А тут еще неожиданный удар из Америки. Карл Проффер, хозяин издательства «Ардис» в Энн Арборе, штат Мичиган, друг многих из нас, издававший неподцензурную русскую литературу, которому был послан альманах, по собственной инициативе объявляет по «Голосу Америки», что «Метрополь» находится в его руках и он собирается его издать.

Карл и Эллендея — это был красочный фильм о любви, деньгах, славе, американском акценте в русской литературе. Их стараниями были напечатаны сотни русских книг. Я испортил отношения с Карлом по личной причине (Эллендея в мехах, красные губы, духи, ревность) во время приезда команды «Ардиса» в Москву (их тогда еще пускали) и навсегда остался за бортом издательства — но в ту ночь настало время выяснить внеличностные дела. Мы с Поповым бросились, утопая в снегу, на квартиру Аксенова звонить Карлу в недоумении, но попробуй тогда дозвониться в Америку!

— Да и что толку! Поздно! — устало пожал плечами Аксенов и посмотрел на нас, опуская трубку.

Отступать было некуда. Вслед за ярко-желтым русским изданием в «Ардисе» альманах вышел по-английски в издательстве «Нортон» и по-французски в «Галлимаре».

Как бы я ни презирал советскую власть, мой конфликт с ней до «Метрополя» носил скорее теоретический характер. Теперь я почувствовал холодок ГУЛАГа: прослушивали внаглую мои телефонные разговоры и записывали их (когда прослушиватели, видимо, шли в туалет, телефон на время вообще отключался), вызывали в «органы» моих друзей и подруг, включая протагонистку «Русской красавицы», отговаривали со мной дружить, пугая «неприятностями», залезали ночью обыскивать мою машину — наутро я находил ее с четырьмя открытыми дверями. Распространяли фантастические слухи: «Аксенов с Ерофеевым — гомосексуалисты, решившие создать „Метрополь“, чтобы испытать силу своей мужской дружбы». Четыре топтуна целый год пасли меня. Мой неудавшийся «куратор» КГБ, Борис Иванович, потерял, прошляпив «Метрополь», работу (в горбачевские времена, случайно встретившись, признался).

— Виктор Владимирович? Можно вас на минуточку?

Как в кино. С этих банальных слов началось мое «похищение» агентами КГБ среди ясного дня из дворика Института мировой литературы, где я тогда работал. Двое в черных костюмах при галстуках удивительно быстро и ловко затолкали меня в «Волгу» с молчаливым шофером, совершенно молча выехали на Садовое кольцо и совершенно молча поехали в сторону Смоленской. Меня отвезли в высотную гостиницу «Белград» (теперь — «Swiss Diamond»). Самый верхний этаж, коридор, коридорная с испугом провожает меня взглядом. Ввели в какой-то особый (видимо, их ведомственный) номер, надолго заперли. Я сидел на узкой, односпальной кровати, уставившись в картину, висящую напротив, над второй кроватью. На картине игриво, по-туристически, была изображена известная церковь под Суздалем. Словно догадавшись, я быстро встал и глянул в окно: если выбросят, падать придется долго… Я взял трубку телефона цвета слоновой кости, поднес к уху. Трубка глухо молчала. Или подбросят доллары? Отравят каким-нибудь газом? Ключ повернулся. Открылась дверь. Вошли все те же двое. Сели на противоположную кровать. Но только напугали: жестко поговорили, предлагая «по-хорошему» отдать рукописи, без обыска; хотели «познакомиться поближе с творчеством», грозились завести уголовное дело за «порнографию».

Случай и закономерность: их ритм в жизни. Пруст — все случайность, включая чувства. Что превращается в закономерность? По Прусту/Сартру/Кундере, у русских по Бунину — только искусство. Фиксация воображения. Когда жизнь становится судьбой?

См. ниже.

Кто выбрал меня, показал на меня пальцем, сказал, что я должен прийти в Россию, чтобы открыть ее сердце?

Что?!

Или и это все случайно?

Что — все?

В чем, собственно, моя миссия?

Миссия?

Что было бы со мной, если бы меня выгнали по схеме Солженицына?

Не знаю.

Почему мне было велено остаться в Москве?

Не знаю.

Оказался ли я на высоте положения?

Нет.

Не просрал ли я свою роль?

Просрал.

За что я был наказан нелюбовью?

Догадка: за метафизическую наглость.

Как найти ритм случайности — неслучайности?

Не знаю.

Меня подозревали — в силу моего сомнительного происхождения — в подлости, доносительстве. Витя Киселев, с которым я ездил в Нарым, с удивлением узнал в горбачевское время из архивов КГБ, что я был их настоящим врагом. Даже странно, но я был рыцарем без страха и упрека. Правда, позже мне снились «примиренческие» сны. Но не более того. К тому же «они» не протянули руки. Я попал в яму на восемь лет. В яме было тихо: никаких интервью, никакого телевидения. Я сидел и писал — почти счастливое положение (позже замутненное всяческим гламуром). Сейчас думаю: когда бы я наконец зашевелился, понял бы, что попался навсегда и выдвинулся бы в их сторону, прося о снисхождении? У них в запасе была вечность, у меня — только одна жизнь, но в истории все оказалось, словно в насмешку, наоборот.

О реальных планах КГБ в отношении себя я узнал гораздо позже, в Непале. В середине 1990-х я приехал в Катманду. Борис Гребенщиков решил приобщить меня к Востоку и буддизму. В этом был свой полуобман, но поездка оказалась откровением. Гребенщиков знал посла, он пошел к нему ужинать и хотел взять меня — но меня на ужин посол не пригласил. Наутро Гребенщиков сказал, что посол хочет поужинать со мной тет-а-тет. Я удивился, но мало ли что. В условленное время перед гостиницей стоял гигантский красный джип посла с российским флагом. Добродушный шофер (оказался позже яростным коммунистом, фанатиком реставрации) открыл мне услужливо дверь машины и повез в резиденцию под звуки новых русских хитов. Мы въехали в небольшой тропический сад. Посол стоял перед дверью особняка, в светлом костюме и галстуке, встречая меня чуть ли не на вытяжку, не по чину, как почетного гостя. Мы быстро остались вдвоем. За ужином мы выпили полтонны водки, давно уже перешли на «ты». Я сидел, не понимая, куда он клонит. Восток-Запад-Восток — вращался разговор, но не в этом дело. Встало солнце. Под дикие крики попугаев А.К. признался мне, что он не осмелился…

— Что?

Он замолчал, и молчал долго. Я даже подумал, что он от выпивки заснул. Но он стал рассказывать, нервно улыбаясь своим умным лицом известного востоковеда. Он работал в секретариате Громыко на связи МИД-КГБ. Идея принадлежала Андропову. Бумага была передана с курьером на имя министра иностранных дел. А.К. просмотрел ее: КГБ разработал, рассказал он, схему высылки меня из страны как зачинщика альманаха по примеру Солженицына: посадить на ночь в Лефортово, наутро выслать на самолете на Запад. Громыко, не долго думая, подмахнул — бумага ушла назад в КГБ (очевидно, на подпись другим членам Политбюро, затем Брежневу и — на исполнение).

— Ну, давай!

Мы выпили, и я окончательно протрезвел. Мы жили с А.К. в одном мидовском кооперативе на Ленинском. Я не был с ним знаком. Он встречал меня у подъезда, возвращаясь с работы. Несмотря на мою антисоветскую деятельность, о которой знал весь дом, вид у меня был мирный. Я гулял со своим сыном, который в то время стал таким же заядлым велосипедистом на трех колесах, как и я в своем детстве. В тот вечер, когда он вернулся с работы, зная, что будет со мною в ближайшие дни, я окликнул его у лифта:

— Подождите.

Велосипед — в одной руке. Олега держу другой. Вид нелепый.

— Спасибо. Мне восьмой.

Он знал. Лифт пошел вверх. А.К. мучительно думал: надо сказать. Чтобы парень не сделал какую-нибудь глупость, не оказал им сопротивления. А вдруг у него есть оружие? Все будет небольно и недолго — только одну ночь. Дальше — самолет, снимут наручники, накормят завтраком, Франкфурт, свобода, новая жизнь. А то еще выбросится из окна? Мало ли что может случиться при задержании. Лифт остановился на восьмом этаже.