Дмитрий Донской - Борисов Николай Сергеевич

Приведенный выше текст Рогожского летописца носит компилятивный характер. В настоящем виде он сложился уже к середине XV века, когда Сергий Радонежский почитался как святой. Вероятно, к этому времени относится и витиеватая, в духе «плетения словес» хронологическая преамбула сообщения. Само сообщение соединило в одно целое два разных события: рождение Юрия и княжеский съезд.

Наречение имени младенца мужского пола обычно совершалось на восьмой день по рождению, а само крещение — на сороковой (173, 62). В данном случае крещение могло произойти 6 января, в самый праздник Крещения Господня. К этому дню, вероятно, и был приурочен княжеский съезд в Переяславле. Собраться раньше у князей попросту не хватило бы времени.

Крестины младенца Юрия были удачным поводом, позволявшим объяснить всем любопытным причины столь представительного сбора. Традиция княжеских съездов, на которых обсуждались общезначимые вопросы, уходила в домонгольский период, а в XIII–XIV веках подкреплялась обычной для монголов практикой созыва всех членов правящего рода на курултай (354, 275).

Правителям Северо-Восточной Руси, так или иначе связанным с Москвой, действительно было о чем поговорить в своем кругу, без посторонних глаз и ушей. Примирение Михаила Тверского с Москвой в начале 1374 года создало новую политическую ситуацию, открыло возможности для совместного выступления против Орды.

Историки многое дали бы за возможность послушать разговоры, которые велись за плотно прикрытыми дубовыми дверями переяславского дворца. Существует мнение, что именно здесь, на этом съезде, решено было начать восстание против власти «поганых» (206, 71). Отсюда Дмитрий Московский начал свой исторический путь на Куликово поле и на пепелище сожженной Тохтамышем Москвы. Так это или нет? Безусловного ответа мы не узнаем никогда. Но условный, вероятный ответ можно найти, воссоздав цепочку событий, определявших русско-ордынские и русско-литовские отношения в первой половине 70-х годов XIV столетия.

В условиях распада Золотой Орды московские власти в 60-е годы XIV столетия ориентировались на Мамаеву Орду. Однако Мамай не оценил верности своих московских вассалов. В начале 70-х годов он выдал ярлык на великое княжение Владимирское не только Дмитрию Московскому, но и тверскому князю Михаилу Александровичу. Такая двурушническая политика объяснялась весьма банально: «Мамаю срочно требовались крупные средства для дальнейшей борьбы за Сарай и Поволжье» (265, 81). Однако выиграв в деньгах, Мамай проиграл в уважении и доверии со стороны русских князей. «Мамай проявил по отношению к своему верному союзнику Дмитрию Московскому вероломство» (265, 80).

Убежденный традиционалист, Мамай, что называется, «жил вчерашним днем». Он слишком поздно понял, что в условиях распада Золотой Орды на «западную» и «восточную» коалиции, а также усиления самостоятельности областных правителей (Хаджи-Тархан, Волжская Булгария и др.) отношения великого князя Московского со Степью постепенно теряли характер рабского повиновения и приобретали характер вассального договора или даже союзничества. Воодушевленный своими первыми успехами молодой московский князь Дмитрий и его окружение критически относились к политическим заветам Ивана Калиты, хранителем которых, по-видимому, был митрополит Алексей.

В этом контексте решение Мамая пополнить свою казну путем выдачи ярлыков одновременно двум князьям (тверскому и московскому) было воспринято в Москве как грубое нарушение договорных отношений между сеньором и его верным вассалом.

В 1371 году Дмитрий Московский ездил в Орду к Мамаю не как провинившийся холоп, а как возмущенный недостойным поведением сеньора вассал.

Невзирая на протесты Москвы, Мамай продолжал свою торговлю великим княжением Владимирским. Одновременно с двурушничеством относительно великокняжеского ярлыка он не исполнял и другой важнейшей обязанности сеньора — защищать своего вассала от внешних врагов. Насколько известно, Мамай ничего не предпринял для того, чтобы помочь Москве во время трех нашествий литовцев в 1368, 1370 и 1372 годах.

В этой обстановке вполне естественной реакцией Москвы могло быть расторжение вассальных отношений с Мамаем и смена сеньора. Новым и не менее сильным, чем Мамай, союзником и покровителем Москвы мог стать великий князь Литовский Ольгерд. Женитьба Владимира Серпуховского на Елене Ольгердовне в 1371 году делала литовского князя естественным защитником интересов своего зятя, чьи земли лежали на самой границе Руси с владениями Мамая.

Можно думать, что вопрос о совместных действиях против Мамая обсуждался не только в ходе подготовки серпуховского матримониального проекта, но и на прямых переговорах Москвы с Ольгердом в 1370 и 1372 годах. И некие секретные договоренности по этому вопросу были достигнуты. Если допустить возможность союза Литвы и Орды против Москвы — как это делают почти все историки, — то отчего не допустить возможности тайного союза Москвы и Литвы против Орды?

Свое недовольство политикой Мамая москвичи проявляли не только словом, но и делом. «Так, например, когда нижегородские дружины вместе с ханским послом подчиняли Мухаммад-хану и Мамаю Волжскую Булгарию (1370 год. — Н. Б.), московские дружины не ходили в этот поход, а по приказу своего князя сражались под Брянском. Мамай вполне мог усмотреть в этих действиях Дмитрия Московского акт неповиновения. Отказ Дмитрия Ивановича „ехать к ярлыку“, который привез посол Сары-ходжа, сопровождавший Михаила Тверского, еще в большей степени усилил беспокойство бекляри-бека» (265, 82).

Ухудшение отношений с Мамаем стимулировало развитие связей Москвы с Литвой. Однако дальнейшему московско-литовскому сближению препятствовала не только борьба за сферы влияния (Брянск, Смоленск, Псков и Новгород), но и тверской вопрос. Опытный политик, Ольгерд не желал «класть все яйца в одну корзину». Договариваясь с Москвой, он при этом не пренебрегал интересами своего то ли вассала, то ли союзника — Михаила Тверского. Вероятно, уже в 1374 году шли тайные переговоры о браке наследника тверского престола Ивана с дочерью Кейстута — брата и соправителя Ольгерда (43, 113). Все заинтересованные стороны понимали, что московско-тверское перемирие, заключенное зимой 1373/74 года, продержится недолго.

Заслон на Оке

Чем туже затягивались узлы дипломатии, тем сильнее становилось желание разрубить их ударом меча. И первый шаг сделал Мамай. В 1373 году бекляри-бек предпринял карательную экспедицию в рязанские земли.

«Того же лета приидоша татарове ратию от Мамая на Рязань на Олга князя, грады пожгоша, а людии многое множество плениша и побита и сътворше много зла христианом и поидоша въсвояси. Князь великии Дмитрии Московьскыи, собрав всю силу княжениа великаго, о то время стоял у Оки, а брат его князь Володимер приехал из Новагорода, тамо жив весну всю» (43, 104).

Чем вызвана была столь серьезная расправа Мамая с Рязанским княжеством? По мнению исследователей, рязанские князья разгневали бекляри-бека тем, что «постоянно воевали с поволжскими вассалами Мухаммад-хана — Тагаем и Сегиз-беем» (265, 82).

Из летописного сообщения можно понять, что Дмитрий Московский заранее знал о том, что Мамай готовит большой поход на Рязань. Опасаясь, что мамаевы татары, увлекшись грабежом, могут после Рязани направиться в московские земли, Дмитрий помимо собственно московских воинов призвал под свои знамена боевые силы великого княжества Владимирского, а также срочно вызвал из Новгорода Владимира Серпуховского.

С обеих сторон — и Дмитрия Московского, и Мамая — «стояние на Оке» было внушительной демонстрацией сил. Два войска, разделенные зыбким течением Оки, хмуро глядели друг на друга из-под надвинутых на глаза железных шлемов.

Татары не пытались форсировать Оку. Вероятно, они имели соответствующие указания Мамая. Бекляри-бек не хотел рисковать престижем своих войск. Оборона «берега» была для русских более выгодной позицией, нежели сражение в чистом поле, где степняки могли использовать свои любимые приемы — притворное отступление, окружение противника гибкой петлей «облавы» и уничтожение его живой силы при помощи дальнобойных луков.