Элоиза и Абеляр - Режин Перну

«Такова по сему поводу жалоба нашей Элоизы, которую она произнесла передо мной и которую она часто повторяла себе самой: „Если не может быть спасения без раскаяния в грехе, совершенном прежде, то нет для меня никакой надежды. Ибо радости, что мы вкушали вместе, были мне столь сладки, что при воспоминании о них я испытываю лишь удовольствие“».

Несомненно, по мысли Абеляра, диалог был закончен навсегда. Чего же еще желать? Письмо в ответ на письмо, просьба в ответ на просьбу… Он сумел с бесконечным тактом сгладить все, что в исполненном отчаянии послании Элоизы говорило о страданиях и страсти; крик души под его воздействием превращался в молитву; Абеляр полагал, что он обладает достаточной властью над душой Элоизы, чтобы убедить ее в необходимости верно следовать тем путем, который он для нее начертал и который он ей указал. Разве не объяснил он ей, как ненадежна и подвержена случайностям жизнь того, кого она любила, разве не направил он ее внимание, сосредоточенное на его персоне, на путь, более соответствовавший реальностям земным и небесным?

Но Абеляр не подумал о том, что тем самым он дал повод для других тревог, которые могли стать — и стали — источниками новых излияний чувств. Невозможно читать письмо Элоизы, не учитывая, какой ответ ей предстояло получить от Абеляра, и наоборот, — ведь если в первых письмах два уровня общения были еще различны и разницу эту легко заметить, то совершенно ясно, что впоследствии, при продолжении переписки Абеляр волей-неволей был вынужден «снизойти» до уровня Элоизы и согласиться на ее условия и на ее уровень.

Второе свое письмо Элоиза начинает с того, что еще раз демонстрирует свое искусство, чисто женское, которое может повергнуть «партнера» в замешательство; здесь она проявляет себя почти как светская женщина, мирянка, — владея ситуацией, в которой многие представительницы ее пола почувствовали бы себя весьма затруднительно, она вдруг принимается умело разбирать эпистолярный стиль того, кто написал ей письмо: «Удивляюсь я, о мой единственный, что вы, пренебрегая правилами эпистолярного стиля и пренебрегая естественным порядком вещей, взяли на себя смелость в самом начале письма, в приветствии, поставить мое имя прежде вашего, то есть поставить женщину впереди мужчины, жену — впереди мужа, служанку — впереди хозяина, монахиню — впереди монаха и священника, диаконису — впереди аббата». Правда, эта искусственная уловка как бы маскирует еще один ловкий ход Элоизы: ведь она, приводя целый ряд антитез, незаметно, но упорно противопоставляет себя Абеляру. И надо заметить, ее униженная поза смиренной просительницы (это она подчеркивает постоянно) представляет собой не что иное, как еще один способ требовать своего; ведь что бы ни случилось, перед Богом и людьми они — муж и жена, и что бы ни случилось, тот уровень, на который Абеляр отказался спуститься, все же их общий уровень. Кстати, у Абеляра не было никаких иллюзий по поводу истинного значения сего «протеста»: «Относительно той формулы приветствия, прибегнув к коей, я, по вашим словам, нарушил установленный порядок, то я всего лишь, поймите это, сделал все так, чтобы это было сообразно вашей мысли. Разве не существует общественного правила и разве не сказали вы сами, что при написании некоему лицу, занимающему по отношению к нему вышестоящее положение, человек указывает имя этого лица первым? Итак, знайте же, вы для меня — лицо вышестоящее, вы стали моей повелительницей, став супругой моего Владыки».

По поводу этого первого вопроса, вроде бы незначительного и не таившего в себе никакой опасности, Абеляр пустился в долгие рассуждения и привел пространное описание Христовой супруги из Священного Писания. «Правда, — пишет он, — слова эти употребляют обычно при описании души созерцательной, проводящей жизнь в молитвах и самосозерцании, которую и именуют особо супругой Христа. Однако же само монашеское одеяние, которое вы носите, свидетельствует о том, что они совершенно точно приложимы и к вам». Еще и еще раз возвращаясь к образу, довольно часто фигурировавшему в письмах и высокодуховных беседах того времени, Абеляр восклицает: «Сколь счастливые изменения претерпели супружеские узы! Вы, когда-то жена несчастнейшего из людей, оказались вознесены и удостоились чести разделить ложе с Царем царей, и эта беспримерная, не знающая себе равных честь поставила вас не только выше вашего первого супруга, но и выше всех служителей этого Царя царей». Под пером Абеляра теснятся образы из Песни песней — на протяжении всего XII века эта замечательная библейская поэма как бы лежала в основе всех сочинений, посвященных проблеме милосердия и божественной любви.

«Еще одно, — пишет далее Элоиза, — удивило и взволновало нас. Ваше письмо, которое должно было принести нам некоторое утешение, только усилило нашу боль, рука, которая должна была бы осушить мои слезы, только поспособствовала тому, чтобы этот источник забил с новой силой. Кто из нас смог бы без слез, в самом деле, выслушать то, о чем вы пишете в конце письма: „Если случится так, что Господь предаст меня в руки моих врагов и если мои торжествующие победу враги предадут меня смерти…“ Избавьте нас от слов, которые делают несчастнейшими тех, уже и так столь несчастных женщин, не отнимайте у нас до смерти то, чем мы только и живем». На что Абеляр ответил так: «Почему вы обвиняете меня в том, что я позволил вам разделить мои тревоги, если это вы сами своими настоятельными просьбами заставили меня это сделать!»

Его ответное письмо на второе послание Элоизы отмечено некоторой жесткостью, вероятно, преследовавшей цель как-то исправить, «выровнять» при свете доводов рассудка те излияния и всплески эмоций, что остались как раз на уровне чувственности.

Элоиза продолжает: «Ты пишешь о своей смерти так, словно мы сможем пережить тебя! Пусть Господь не забудет своих покорных служанок и не допустит, чтобы они пережили такую потерю! Да не оставит Он нам жизнь, которая окажется для нас более непереносима, чем любая смерть! Одна мысль о вашей смерти для нас уже смертельна!»

Абеляр же на эти слова отвечает так: «Если вы не можете найти для меня места в вашем счастье, то я не понимаю, почему вы желаете, чтобы моя столь несчастливая жизнь продолжалась, и не желаете мне смерти, которая для меня скорее высшее счастье, блаженство… Какие муки ожидают меня за пределами этого мира, мне неведомо, но мне ведомо, от каких мук я буду избавлен… Если вы меня действительно любите, то вы не найдете ничего дурного в моих постоянных мыслях о смерти. Более того, если вы питаете какие-либо надежды на то, что по отношению ко мне будет проявлено божественное милосердие, то вы пожелаете увидеть меня избавленным от испытаний этой жизни с тем большим пылом, чем очевиднее для вас их нестерпимость».