Суперчисла: тройка, семёрка, туз - Никита Ишков

Услышав о прибытие в Париж графа Сен-Жермена, «этого несчастного отпрыска восточной правящей фамилии, чей отец был союзником моего деда и по тайному соглашению получал долю с доходов Отеля де Вилль», — король попросил Бель-Иля передать графу, что зла на него не держит и до сих пор верит в его способности целителя. Маршал поклонился, чтобы скрыть невольную усмешку. Ему припомнился старый скандал, связанный со смертью королевской метрессы, герцогини де Шатору.

Овдовев, маркиза де ла Турнель — особа редкостной красоты и стати, переселилась в Версаль, где жили ее старшие сестры, госпожа де Мальи и маркиза де Вантимий. После смерти де Вантимий мадам де Турнель не сразу поддалась чарам короля. Прежде всего, она поставила следующие условия: удаление от двора ее старшей сестры, пятьдесят тысяч экю пожизненной пенсии и узаконение будущих детей. Практичная и умная метресса, к тому же принадлежащая к древней фамилии, стал гордостью французского двора. Она подвигла Людовика отправиться в армию, ведущую в Бельгии боевые действия, где король выказал здравый смысл и понимание общих стратегических вопросов. Для начала ему хватило ума не вмешиваться в оперативные решения, принимаемые таким выдающимся полководцем, каким был Мориц Саксонский. В результате были одержаны важные и громкие победы, Людовик XY приобрел необходимый повелителю Франции авторитет военачальника. Возведенная в герцогское достоинство, Мари-Анна добилась заключения союза с Пруссией. Она убедила короля, что с помощью Фридриха II ему удастся заставить Габсбургов умерить свой аппетит и не посягать на европейскую безопасность и первенство Франции на континенте. К несчастью, в Меце Людовик опасно заболел, и мадам де Шатору, заботливо ухаживавшая за ним, тоже опасно простудилась.

Она сгорела за две недели. Король был безутешен. В первые дни декабря 1744 года, испробовав все средства, Людовик приказал послать за графом Сен-Жерменом, о пребывании которого в Париже ему было доложено начальником полиции. Граф прибыл, осмотрел больную, потом вышел из спальни и заявил: «Слишком поздно». Король долго не мог простить ему эти слова, и хотя не позволял себе делать опрометчивых заявлений по поводу чудака-путешественника, но и привечать Сен-Жермена в Версале не стремился. Только спустя тринадцать лет старый маршал Бель-Иль сумел пробудить у короля интерес к «известному алхимику и мистику, который, по слухам, живет вечно».

— Насчет вечности, ваше величество, — добавил маршал, — ничего утверждать не могу. Сам граф в ответ на подобные вопросы, только посмеивается. Мне он признался, что бессмысленно оспаривать глупцов. Тем более доказывать… Конечно, выглядит он свежо, этого у него не отнимешь, он угощал меня каким-то напитком, который и в самом деле называет чудодейственным. Что-то похожее на чай, только более богатый аромат и сильный дурман. Есть в его эликсире и заметная крепость. Напиток безусловно придает бодрость, что же касается секрета долгой жизни, то, как объяснял граф, он заключается в системе, которую следует воспринять в детстве, и эликсир не более, чем подспорье. Происхожденье этого самозванного графа неясно…

— Но не для меня, — усмехнулся король. — Я бы не стал называть его самозванцем. По происхождению он вполне мог бы носить титул великого герцога или владетельного князя, но сие не в его власти. Впрочем, мне не досуг вмешиваться в интриги Венского двора. Это хорошая мысль, маршал, я не прочь познакомиться с Сен-Жерменом. Меня всегда интересовали тайны природы, особенно превращение свинца в золото. Он, как рассказывают, очень силен в этой науке. Пригласите его в Версаль.

— С величайшим удовольствием, ваше величество, — герцог Бель-Иль поклонился.

Ночь была ясная, росчерк Ретиконского хребта отчетливо читался на фоне темного бархатистого небосвода. Сияния звезд хватало для обозначения лощин, зарослей кустарника, напоминавших брызги черной краски, брошенной на искрящее полотно, верхней границы лесов… Сосновая роща оседлала перевал, за которым лежал Форарльберг и далее Тироль. Граф снял с вывезенного из Персии трехрожкового шандала огарки, вставил новые свечи, от угольков в камине зажег фитильки, потянулся к перу. Руки слушались плохо — одеревенели за сотню лет. Не то что память… Все до мельчайших подробностей удержалось в сознании. Знакомство с Бель-Илем в Вене у графа Кауница[123] (тот, по крайней мере, никогда не сомневался в высоком происхождении Сен-Жермена), второе после долгого перерыва посещение Версаля, разговор с королем, его короткий оценивающий взгляда, брошенный на пряжки на туфлях графа, украшенных огромными бриллиантами, нездоровый румянец на щеках маркизы де Помпадур.

Завтра придется переписать набело, а пока, назло бессоннице, пофилософствуем…

«Прежний, восемнадцатый, век был помешан на системах и из всех хитроумных метд, с какими мне доводилось встречаться, наиболее действенную изобрела известная в истории дама, которая была крещена Жанной Антуанеттой Пуассон, в замужестве стала Ле Норман дЭтиоль, ну, а за успехи в любовной связи получила титул маркизы де Помпадур. Эта сообразительная мещаночка оказалась лучшей ученицей так называемых энциклопедистов, включая прусского шпиона Вольтера, утверждавших, что поскольку главной отличительной чертой разума является способность вырабатывать «суждения», то путь к успеху может гарантировать только последовательное, сообразуемое с обстоятельствами, руководство к действию. Правильное и регулярное применение разума, по их мнение, есть отличительный признак каждого образованного человека».

Сен-Жермен поднял голову, глянул в окно. Из тьмы бессознательного вывернулась шальная догадка — сменивший восемнадцатый, нынешний, девятнадцатый век свихнется на идее прогресса. Что будет дальше? Об этом трудно судить, но спустя мгновение прихлынули и страх, и отчаяние. Графу стало не по себя от следующей скользнувшей в сознание мысли — спустя всего сто лет эпитет «научное» будет означать «истинное».

Затем молчание… Сен-Жермен поежился. Вернулся к воспоминаниям о мадам де Помападур.

«Мне было любопытно наблюдать за ней. Маркиза не отличалась крепким здоровьем, у нее были слабые легкие, но телесная хворь почти не сказывалась на ее целеустремленности и умении владеть собой. Когда Людовик где-то в начале февраля представил меня маркизе, она заметно располнела по сравнению с той прелестницей, которую мне доводилось видеть лет десять назад. С той поры много воды утекло. В начале пятидесятых годов оборвалась ее любовная связь с королем. Двор замер в ожидании изгнания всесильной фаворитки. Ничуть не бывало!

Один из уважаемых мною современников утверждал, что система госпожи де Помпадур, за которой он наблюдал несколько лет, заключалась в том, чтобы «овладеть всеми помыслами короля и опережать его в очередном увлечении хотя бы на несколько дней и по возможности стараться утешить новыми развлечениями»…

Это было тонко подмечено. Жанна Антуанетта как никто другой умела заранее предугадывать настроение короля. Его стремление жить свободной от обременительных условностей и обязанностей двора, простой — пусть даже порочной! — жизнью, отвращение к мелочам; растерянность, какую испытывал этот красивый, очень сильный и весьма неглупый мужчина, когда тщательно продуманный план начинал рушиться из-за неожиданных обстоятельств, которые никак невозможно было предвидеть, — давали верное направление ее системе, направленной на то, чтобы освободить короля от досаждающих забот. При этом Людовику постоянно внушалась мысль, что именно он — верховный сюзерен. Его слово — закон! В общем, так оно и было на самом деле, тем не менее король был благодарен «верному другу» за помощь в государственных делах.

Как раз во время моего тогдашнего появления в Париже эта система прошла окончательную проверку на прочность. Людовик увлекся некоей мадам де Куаслен, с умыслом представленной ко двору ненавистниками маркизы де Помпадур. Это была дама благородного происхождения, вдова генерала, она умела блеснуть в разговоре и отличалась прекрасными манерами. При этом ей было дано все, что могло прельстить мужчин. Противники маркизы де Помпадур при дворе торжествовали, видя холодность, с какой обращался король к мадам де Куаслен, и нежность, достающаяся на долю Жанны Антуанетты. Меня, по правде говоря, несколько смущало подобное противоречие. Маркиза на мой вопрос, чем она так обеспокоена, ответила:

— Благосклонностью короля.

Мне осталось только развести руками.

— Вы его не знаете, граф, — на глазах у нее навернулись слезы. — Если он решит, что мне пора оставить Версаль, а этой генеральше поселиться в моих апартаментах, он на людях будет с нею сам лед, а меня утопит дружеским расположением.