Аэций, последний римлянин - Теодор Парницкий

— Гляньте, — сказал Литорий, — их уже не разделяют единосущность и подобосущность! По-братски жмутся друг к другу, соединившись в варварской ненависти ко всему римскому.

Люди в белых покрывалах, обильно запятнанных кровью, высоко подняли дымящиеся птичьи внутренности.

— Что скажут гаруспиции? — снова нарушил смертельную тишину голос Литория. — Каково божье вещание прочитали по внутренностям священных жертв?..

— Ты победишь, вождь!

Литорий радостно схватил вновь наполненную чашу. Быстрым движением наклонил ее, вылив на землю почти половину вина.

— Тебе, могущественный бог… тебе, Марс, Квирин, отец и друг храбрых, приношу эту жертву, прежде чем завтра принесу другую, стократ больше и приятнее твоему благородному, не женскому, не назаретянскому сердцу!.. Видели, святые мужи?.. Зачем мне мир с Теодорихом, если боги обещали завтра победу?.. Возвращайтесь и скажите, что за все, что при Аларихе перенес от готов Рим, завтра стократно расплатится Толоза — только церкви не будут ни для кого убежищем… А ты, Ориенций, скажи толозским римлянам: пусть с рассветом ударят на готов или покидают город… Кого я застану в городе бездеятельным и безоружным — всех отдам своим, храбрым гуннам!

А назавтра…

— Назавтра, — усталым голосом продолжает после краткого перерыва свой рассказ свев Рицимер, — в полдень закатилась римская слава… Гунны навалом легли под стенами Толозы, лишь небольшой группе удалось спастись… Раненый Вит и я — истекающий кровью — еле удержали строй… вывели войско на дорогу к Элузии… Треть осталась там…

И через минуту добавил:

— Ессе Deus Victor…[84]

Марцеллин и Меробауд молчали. Аэций, не отрывая глаз от надписи на памятнике Констанция, глухим голосом спросил:

— А Литорий?..

Рицимер пожал плечами…

Молоденький нарбонец Леон долго колебался, прение чем взять в руки большой тяжелый камень. Ведь он же римлянин! Правда, он уже давно убедился, что галльским римлянам гораздо лучше живется под властью короля Теодориха, чем во Второй Аквитании, где все стоном стонут, не в силах больше выдерживать гнет союзных гуннов; да и сам он во время осады Нарбона имел возможность во владениях своего отца сравнить поведение готов с действиями союзников, но ведь все-таки он римлянин и никогда не решится… Беспокойно смотрит он вокруг: в двойном шпалере, тянущемся вдоль всей улицы, римлян немногим меньше, чем варваров. И почти у каждого в руке большой тяжелый камень. Нарбонец Леон начинает успокаиваться. Он еще очень молод, но голова у него — как утверждают учителя — не по годам: он уже изучал логику и умеет ясно, умно рассуждать. Почему он здесь, в Толозе?.. Он укрылся здесь вместе с братом матери от гуннов Литория. Но ведь он римлянин, и Литорий тоже. Все это так, но, во-первых, брата его матери, посессора из-под Элузии, король Теодорих и прославленный полководец Анаолз дарят особливым вниманием, а во-вторых, победа над Литорием — это не столько триумф готов над римлянами, сколько над самыми дикими из варваров — гуннами, а прежде всего триумф христианского бога над мерзостным языческим колдовством! И наконец, разве Литорий не обещал отдать всех римлян Толозы своим гуннам?! Значит, он-то не смотрел на то, что он римлянин и они римляне?.. Вот и они теперь не посмотрят на это: им ближе король Теодорих, чем мерзкий язычник и вождь диких, языческих гуннов Литорий… И поступят с ним так, как учит Ветхий завет… Леон с болезненным напряжением морщит лоб: видимо, он еще молод и мало учен, чтобы разрешить эту задачу: что важнее?.. Общность romanitatis или общность веры? Нет никакой общности веры: ведь готы — это еретики… Мысль юнца работает быстро, лихорадочно… Еретики, но христиане… а Литорий, хотя римлянин, как я, но кощунствовал и святотатствовал, оскорбляя Христа…

— Ведут! Ведут! — послышались громкие крики.

Пальцы всех людей, как по команде, крепче сжали камни. Крики доносились слева — прежде чем взглянуть туда, Леон обратил взгляд вправо, где в конце улицы виднелось большое возвышение, там сидел, окруженный самыми прославленными готскими воинами, король Теодорих со всей своей семьей: жена, шесть сыновей (двое из них еще совсем младенцы) и две дочери.

С той стороны протискивался к Леону друг и благодетель брата его матери, могущественный вождь Анаолз. Он дружелюбно улыбался юнцу, стискивая в руке камень, в три раза больший, чем тот, который держал нарбонец.

— Сейчас начнем, — сказал он почти весело, и Леон почувствовал, как сильная дрожь пробежала по его телу.

Крики «Ведут, ведут!» все приближались. Леон знал, что еще ничто не началось и не начнется, пока приговоренного не подведут близко к возвышению, чтобы королевская семья — включая дочерей и маленьких ребятишек — могла докинуть до него камень, что должно явиться знаком начала казни. А Леон никак не мог побороть все усиливающуюся дрожь и все же упорно смотрел влево. Шум приближался. Наконец он увидел…

Первым шел высокий рыжеволосый гот с очень гневным выражением лица. За ним другой гот, бородатый, седеющий, с бесстрастным лицом — с таким, какие Леон привык видеть в Нарбоне у императорских чиновников, когда они выполняли свои служебные обязанности. У обоих к поясу были привязаны цепи, соединявшие их с приговоренным. Леон застывшим от страха взглядом впился в его лицо: он был готов увидеть человека, обезумевшего от ужасной, звериной тревоги или хотя бы скорчившегося, мрачно сгорбившегося и еле волочащего трясущиеся ноги… Изысканно одетый, умащенный благовониями, завитый, гладко выбритый Литорий шел свободным, бодрым шагом, как будто на пир… радостный, улыбающийся!..

Леон вдруг почувствовал тошноту и резкую, до боли, пронзительную спазму в горле. Он еще раз бросил взгляд на улыбающееся, веселое лицо Литория… быстро выпустил камень и с пронзительным возгласом: «Не могу… не могу!» — разразился громким плачем, закрывая руками глаза и затыкая пальцами уши. «Ничего не видеть… ничего не слышать…»

И в эту минуту первый камень, ловко брошенный рукой третьего королевского сына Фридериха звонко ударился в лоб приговоренного. Два гота быстро отскочили в стороны, натянув концы цепей, которыми были связаны за спиной руки Литория, не давая ему заслоняться от ударов. И тут с обеих сторон шпалера посыпались сотни камней. Громкие крики: «Язычник!.. Святотатец!.. Убийца! Палач готского народа!..» — заглушили стон, сначала тихий, напоминающий смех… потом усиливающийся, но еще глухой, хриплый… Леон не смотрел. Он весь корчился, когда до слуха его доходил глухой, хриплый, животный вопль… Он был счастлив, когда звуки эти заглушил на минуту Анаолз, издевательски крикнув ему:

— Римлянин, ты — баба… даже за оскорбление Христа отомстить не можешь!..

И вновь хриплый, все чаще обрывающийся стон и стук падающих камней.

Около четырехсот камней лежали не на середине улицы, а под ногами дико воющей толпы: ни один римлянин не бросил своего камня в идущего вдоль шпалера святотатца… палача… предводителя диких гуннов!..

Неожиданно хриплый стой перешел в пронзительный дикий крик… и вновь… и вновь… А потом глухое, звериное рычание… И снова крик… И шум тяжело падающего тела…

— Встает… идет… прокусил себе язык… лица уже не видать… О, о… снова падает… Бросайте… бросайте… Пусть встанет… Поднимается, поднимается!..

Нарбонец Леон чувствует, что предпочел бы умереть, только бы не слышать этих криков. Но умереть иначе… Не так… Не так… На миг он отрывает руку от глаз, но смотрит не туда, не на середину улицы, не на мерно — потому что все замедленнее, — поднимающиеся и швыряющие камни сотни рук… Он смотрит на гота Анаолза. Багровое обычно лицо великого воителя — еще минуту назад такое же, как всегда, — теперь белее туники Леона.

Массивная челюсть трясется, громко стучат большие белые зубы… В широко раскрытых глазах стынет ужас.

Губы его шепчут:

— Падает в третий раз.

Марцеллин тактично отворачивается. Меробауд закрывает глаза. Рицимер опускает взор к земле. Пусть знает Аэций, что ничей нескромный, дерзкий взгляд не осмелился следить, как оплакивает друга могущественнейший муж империи. Слезы могут свободно потоками стекать по грубо вытесанным скулам, скапливаться в искусно завитой бороде. Рицимер в душе не одобряет оплакивания заслужившего смерть мерзкого язычника, высокомерного кичливца, почти безумца… Но и он думает то же, что два друга: может ли быть большее счастье, чем гибель, почтенная слезой Аэция?!

На форуме Траяна начинается движение. Уже половину Рима облетела скорбная весть о страшном поражении и ужасной смерти Литория. К памятнику Констанция быстрым шагом устремляются любимец императора Вегеции Ренат, консул Фест и magister officiorum[85]. Подъезжает и Секст Петроний Проб. После ненастной ночи начинается ясный, солнечный день. Следы слез тут же исчезают с лица Аэция. Он приветственно вскидывает ладонь и говорит: