Другая другая Россия - Марина Ахмедова

— Мне все равно нужно взять у собаки кровь для анализа, — говорит ветеринар.

— Она вас боится, — говорю я, когда ветеринар входит в палату и надевает на маленькую собаку намордник. Собака начинает трясти хвостом. «Тук-тук-тук», — стучит он по деревянному настилу. И затихает. Тук-тук-тук. Затихает.

— Она вообще боится, — отвечает ветеринар. Сейчас мы с ней в палате одни.

— А что с ней?

— Подозрение на эрлихиоз.

— Это лечится?

— Хронический — уже нет.

— То есть шансов у нее нет?

— Почему? Мы можем попытаться ее реабилитировать, чтобы она могла ходить.

— А зачем?

— Простите, что? — ветеринар поворачивается в мою сторону.

— Спрашиваю, зачем ее реабилитировать? Она же все равно ничейная.

— А вы предлагаете ее усыпить?

— Я просто вопрос задаю.

— А вариант какой? Вы готовы ее усыпить?

— Вы не отвечаете на мой вопрос… Зачем ее реабилитировать?

— Ну, давайте тогда всех усыпим… Больных детей, стариков…

Я всего лишь хочу, чтобы она ответила на вопрос — «Зачем?» У меня есть свой ответ на него, и, скорее всего, он совпадет с ее ответом, но именно она — героиня моего интервью, по законам жанра, ответить должна сама. Для чего мне это нужно? Ну, просто многие искренне верят в то, что бездомные собаки — мусор, подлежащий уничтожению, и профессиональный ответ, который я собираюсь получить от ветеринара, предназначается конкретно им — многим.

Ветеринар на руках несет собаку в процедурную. Успокаивает: «Чи-и-и». Обнимает, как птица крыльями. Собака сопротивляется. Плачет. Сцену, которая разыгрывается в коридоре, а потом в процедурной, наверное, лучше не видеть. После нее на полу остаются капли мочи собаки, описавшейся от страха, а в ушах — эхо от «чи-и-и». Я записываю впечатления в блокнот. Ветеринар плачет, громко шмыгая носом — я довела ее своими вопросами.

Появляется Ирина. В разговоре с Оксан Петровной и про себя я уже называю ее «мое порождение».

— Марин, что случилось? — спрашивает она.

— Я довела ветеринара, — скромно отвечаю я и получаю от Оксан Петровны взгляд, каким смотрят на врагов народа.

— Значит, я снова буду плакать, читая твой репортаж! — радуется Ирина, и мне хочется ее стукнуть. — Пойдем, я покажу тебе девушку, которая приехала усыновлять собачку, — предлагает она.

— То есть ты мне уже и счастливый финал подготовила?

— Ну… — она пожимает плечами.

— А телевизионщики уже там?

— Ну да…

— Я по телевизору посмотрю на девушку с собачкой…

Ирина молчит. Кажется, ей трудно осознать, что я могу быть автором репортажа «Собаки, улетающие в рай». Но в жизни люди всегда оказываются другими… На лице Ирины вдруг появляется хитрая улыбка.

— Марин, — говорит «мое порождение», — а скажи честно, зачем ты про персики написала?

— Боже, — выдыхаю я, не ожидавшая такого поворота, — кажется, мне всю жизнь будут про эти персики напоминать…

— Хи-хи-хи, — злорадно хихикает Оксан Петровна.

Три года назад в приют Дарьи Тараскиной «БИМ» привезли детдомовцев. Это были особые дети, и некоторых из них я знала. Особенно девочку с горбом, которая часто мне звонила и просила ее навестить. Я как-то съездила к ней в интернат. Меня встретила заведующая — крупная женщина в больших золотых серьгах, завела к себе в кабинет и минут двадцать отчитывала за безответственность.

— Нельзя их приручать, — говорила она. — Вы будете сюда приезжать, они к вам привыкнут. А они вам не нужны.

— Вы правы, они мне не нужны, — сказала я, когда она, наконец, замолчала и, переведя дыхание, сложила передо мной руки с длинными искусственными ногтями.

— И я больше сюда не приеду. Но сегодня у меня торт и конфеты. И девочка эта звонит мне каждый день.

В группе я сидела на диване в окружении особых детей. Они приближали ко мне лица с глазами, прыгающими к вискам, открывали рты с зубами, растущими неровно и не там, тянули меня за волосы, совали пальцы в рот, в уши, в нос. Говорили что-то на непонятном мне языке. Девочка в нарядном платье сидела рядом и переводила. Ее руки, сложенные на коленках, тряслись.

— Ты из-за чего так волнуешься? — спросила я, наклоняясь к ней.

— Ко мне никто никогда не приезжал, — сказала девочка.

Уже было известно, что по совершеннолетию она отправится в ПНИ или дом престарелых. Девочка этого боялась и не хотела.

Детей из этого интерната привезли в «БИМ». Почему-то никто не думал, что Тараскина станет кормить их обедом. По дороге организаторы говорили, что Тараскина любит только собак. Но когда мы вошли на территорию приюта, то увидели там на площадке длинные столы, накрытые цветными скатертями. Тарелки, места для которых на столах уже не оставалось, заполняли груды черешни, персиков, нарезанных ломтиками арбузов, пирожков со вкусной начинкой. И это были не просто фрукты и пирожки. Это были самые дорогие фрукты и пирожки.

Позже в небольшой заметке я написала примерно такую фразу: «Столы были накрыты скатертями с нарисованными на них сказочными героями, а сверху стояли тарелки с персиками и пирожками». На каком-то этапе прохождения через редакционные отделы предложение потеряло несколько слов. Из опубликованной версии выходило, что дети сидели за столами, на скатертях которых были всего лишь нарисованы пирожки и персики. На следующий день после публикации мне позвонила одна из зоозащитниц.

— Мариночка… — ласково сказала она, и у меня упало сердце. — Скажите, а те персики, которые вы ели, они были нарисованы?

Весть о «нарисованных персиках» быстро распространилась в среде зоозащитников, которая, несмотря на все написанные мной статьи о животных, знает меня теперь только как журналиста, написавшего про персики.

За забором я встречаюсь с таджиком, который хотел поговорить.

— Честно говоря, один человек есть, которого я очень боюсь, — говорит он, озираясь.

— Но сейчас его ведь здесь нет?

— Но он может в любой момент появиться!

Рабочий рассказывает мне о том, как «старая фирма», уходя, вывезла из приюта корм и рабочих. Он говорит о куче собачьих трупов, обнаруженных здесь «новой фирмой». И о том, что те рабочие, которых вывезли, пропали.

— Их взяли в рабство, — говорит он.

— А где они? — спрашиваю его.

— Не знаю, — отвечает он и на плохом русском объясняет, что они хотели бы продолжать здесь работать, но «новая фирма» их не возьмет, потому что боится — «старая фирма» подошлет их специально, чтобы причинить приюту вред и таким образом создать ему плохую репутацию.

— Если вам нужна будет помощь, позвоните, — я даю ему бумажку со своим номером телефона. Он прячет бумажку в карман и уходит.

— Мы будем делать фигуру из ветеринара.

Я нахожу Оксан Петровну на втором этаже администрации, где она в чистой просторной кухне пьет чай с булкой.

— Сейчас пойду, сниму ее портрет, — говорит Оксан Петровна.

Самый примитивный сценарий, который я могла бы развить из всего виденного и слышанного за сегодня: плохая, злая старая управляющая компания зарабатывала на животных деньги, вживляла в одну собаку несколько чипов, чтобы получать за нее денег — как за двоих или троих. Потом проиграла тендер хорошей и доброй управляющей компании и от нехорошести своей, от обиды ушла, забрав все, чтобы количеством собачьих трупов и отсутствием рабочих наказать новых хозяев. Но «мое порождение» говорила, что представители новой компании заходили сюда вместе с представителями старой и видели, в каком состоянии находятся собаки. Почему они — эти добрые женщины — ждали еще два дня, прежде чем оказать животным помощь? Ели и спали в своих домах, пока куча собачьих трупов в этом приюте множилась? А вдруг это не так? И «мое порождение» неправильно оценила обстановку? Распутывая интригу Кожуховского приюта, легко можно запутаться, назвав «хорошим» или «плохим» не того участника драмы. Пока можно только сказать — в приютах для безнадзорных животных что-то происходит с самими людьми. Как и всегда это происходит там, где кто-то отдан в полное и безраздельное распоряжение кого-то. И для того, чтобы с тобой, человеком, здесь никаких трансформаций личности не произошло, нужно иметь чуть ли не врожденное призвание к занятию милосердием. Для меня же в таких приютах самое противное — это иерархия, выстроившаяся очень жестко с тех пор, как в страну начали приезжать мигранты. Ступени всего три: на первой — белые люди, администрация приютов, на третьей — собаки, а между ними — рабочие мигранты. Да, тут можно возразить — в приюте у Тараскиной рабочие-мигранты любят животных. Но мне кажется, они их любят только потому, что Тараскина сама подает им пример любовью.

— Я вообще против того, чтобы в приютах и в домах престарелых работали мигранты, — говорю я, и Оксан Петровна делает круглые глаза, что значит: «Заткнись немедленно!» Но я все равно продолжаю. — Для них это просто работа, а на такой работе надо любить. Ну, хоть за малые деньги, все равно любить. Я — не националистка! Не надо на меня так смотреть!