Не от мира сего-3 - Александр Бруссуев

Но лив считал иначе. Если образовались лавки, то почему бы не попытаться их использовать? Деньги — это хорошо, но гораздо важнее возможность их зарабатывать. Получится — хорошо, нет — на все воля Господа. Садко предложил Омельфе Тимофеевне принять участие в его предприятии, та, недолго думая, согласилась. Да еще с Ладоги былой наставник Василий с дочерью нагрянули. Он одобрил решение, посмеялся над всеми перипетиями, взбудоражившими весь Новгород, добавив:

— Так на твои лавки и имя твое теперь будет работать!

А Чернава ничего не говорила, только глаза почему-то прятала, словно в стеснении. Садко же, наоборот, не мог на нее налюбоваться.

Торговое дело — нехитрое, любой дурак обучиться может, а если, к тому же, бессовестный дурак, то еще и преуспеть в этом. Садко не был ни тем, ни другим, за сиюминутными барышами не гонялся, через совесть свою не переступал. Он со своим диковинным кантеле и не менее необычными песнями сделался желанным гостем на каждом застолье, особенно со стороны людей Олафа. Вот только на рыбалку времени оставалось все меньше и меньше.

Садко переехал от Омельфы Тимофеевны в свой новый дом, куда хозяйкой вошла Чернава из Ладоги. Жужа почему-то менять местожительство отказался, оставшись с Васькой и его тремя котами. Так и дожил он свой собачий век молчаливым охранником дома Буслаевых. Когда же настал его черед, то умирать пришел к своему настоящему хозяину Садко.

Домой, в Пижи, лив так и не выбрался. Не довелось ему проехать на белом коне по улице, увидеть сестер, поклониться отцу и матери. Почему? Он сотни раз задавал себе этот вопрос и сотни раз находил ответы, которые, положа руку на сердце, больше походили на попытки оправдаться. А любое оправдание вызывает чувство неловкости, потому что при этом переживается чувство вины. Se la vie[108].

5. Первый гуанча

Самой важной задачей на сегодняшний день для Садка было придумать, куда спрятать свалившихся, как снег на голову, земляков и их лошадь. Идти к Морскому Царю на поклон решительно не хотелось. Но, с другой стороны, рано или поздно гуанчи прознают о появившихся невесть откуда ливонцах. «Ай, ладно!» — подумал Садко. — «Надо выиграть время, хотя бы одну ночь, а там решим, что дальше делать».

— Парни, — сказал он. — До завтрашнего утра надо как-то перебедовать. Да не просто, а чтоб никто вас не увидел.

— А звери тут хищные имеются? — поинтересовался Мишка, сразу же вспомнив о тех пережитых страстях, связанных с нападением ужасных волков[109].

— Только птички, — хмыкнул, то ли шутя, то ли всерьез Садко. — Канарейками именуются.

— Конечно, до утра как-нибудь перетерпеть можно, — заметил Пермя. — Дело житейское, если только пещерку соответствующую покажешь, куда Зараза поместится.

— Так и нам бы не помешало над головой что-то иметь, — добавил Илейко.

Садко не знал, что и говорить. Остров Иерро пещерами располагал в превеликом количестве. Только все они, как бы так сказать, были заняты. Вот на другом острове, как говорили сами гуанчи, пещер свободных — навалом. Можно зайти и сгинуть, никто и не хватится. Хоть с лошадью, хоть с ослом, или даже боевым слоном.

— А почему бы не поступить просто? — снова вступил в разговор Мишка. — Мы ни у кого ничего не украли, никого не убили, не обидели. Мы вообще здесь никого не видели. Чего же нам опасаться? Если ты жив и здоров, ходишь тут, на кантеле поигрываешь, то почему не могут позволить нам этого самого твои таинственные гуанчи?

— Действительно, — поддержал лешего Илейко. — Мы вышли из тумана — это верно. Вот только не по своей воле здесь оказались.

— Или нам следует чего-то опасаться? — не отстал от товарищей Пермя. — Людоеды они, либо злодейские злодеи?

Садко не знал, что и говорить. Как думать — знал, вот словами это дело выражалось туго. Наверно, издержки купеческой этики. Морской Царь, он, конечно, человек с понятиями. Вот только, больно уж он царь! Садко не мог просчитать последствий появления здесь, на изолированном острове посреди океана, где собрались самые «правильные» гуанчи, троицы своих земляков, среди которых, к тому же, один — леший. Хоть местный властитель и не особо водяной, но, тем не менее, даже исходя из названия, должна была образоваться хоть какая-то неприязнь к Хийси. Водяной и леший — братья навек, один другому — по носу, другой этого — за бороду.

Впрочем, все это — всего лишь отговорки. Опасался, если быть полностью честным, Садко, не видел для себя выгодных решений: вдруг, Царь решит — раз появились тут твои друзья, значит, и торопиться вам некуда, будете на острове жить. Ливонцы? Ливонцы! Договориться между собой сумеете. Научитесь пурпур из пурпурных моллюсков добывать, уважаемыми станете, к женщинам местным прибьетесь. И прощай, большая Родина, здравствуй, малая! Те, кто промышляет пурпур — в авторитете, с каждого моллюска можно выжать — «вытереть» всего несколько капель драгоценного красителя. Поэтому-то остров такое название и получил — Hieroa[110]. Люди на нем жили богатые, по местным понятиям состоятельные. Отсюда и резиденция царя на Иерро.

Словом, вся идеология Садка заключалась во фразе: кабы чего не вышло. Он это понимал и этого стыдился: неужели торговля и спекулянтство из него все правильное повыдавливали? Поэтому он и терялся в объяснениях своим, безусловно, товарищам. А когда не знаешь, что сказать, то пытаться — хуже некуда. Неискренне получается и несколько нечестно. Вот такие вот качели…

— Давайте, присядем, что ли, — сказал музыкант, вновь усаживаясь на камень, на котором был до появления земляков.

Зараза вежливо отошла к какому-то кусту и принялась его ощипывать самым великосветским образом: сохраняя практически полную неподвижность, шевеля исключительно своими губами. Ей на шею только аристократической манишки не хватало.

Биарм, подавая пример, расположился возле Садко, подложив под себя дорожную сумку. Илейко тоже не позволил себя долго упрашивать. Один лишь Мишка отчего-то чувствовал себя не то взволнованным, не то подавленным: чужое здесь все, непонятное. Погладил по шее лошадь, но та встряхнула головой, не отрываясь от своих листочков: не мешайте, гражданин хороший.

Последняя встреча с Садком едва не закончилась для лешего печально. Угораздило его на зиму в город податься, да не в простой город, а в Новгород. Не сам, конечно, подался, любовь повлекла. Лешие очень охочи до женского роду-племени. Даже головы теряют.

Дама, потерявшая всю радость жизни, неожиданно ее обрела в виде чрезвычайно галантного и обходительного мужчины, как-то в лесу во время грибного сезона подсевшего возле нее на пенечке. Грибов было много, корзина полнилась, глаз всегда находил нового «красавца» с коричневой шляпкой и белой ножкой. Уже и нести стало невмоготу, а бросить — никак. Присела женщина, уголком платочка слезы вытирает, да горе свое лесу поет.