Пчелиный пастырь - Арман Лану

Матар приканчивает унтер-офицера, пустив ему пулю в висок. Тело как-то странно подпрыгивает. Матар смеется. Пюиг свистит.

— Операция кончена. Собирайте гранаты и оружие.

На равнине тихо. Только черный дым говорит о стычке. Собаки исчезли. Шлюзовик теперь до конца своих дней сможет рассказывать о том, что он видел из своего укрытия.

Кроме Эме и Пюига, все пообедали с большим аппетитом. Двое парней болтали не переставая. Политком тоже не умолкал:

— Ну и ну! Ах ты гад! Вот гад-то! Он стреляет, как ковбой!

Он обнял Лонги. Вскоре испанцы начали петь.

— Ладно, — прервал их Пюиг, — уходим на рассвете.

Эме тошнит. Быть может, тому виной изъявления благодарности Политкома. Или злобная радость Матара. Или разглагольствования этих мальчишек. Но главное — собаки. Испанцы в лицах изобразили то, что произошло. Собаки вбежали в лес. Они вдруг жалобно взвыли. Потом все смолкло. Испанцы вдвоем прикончили их. Лонги припомнились чудовищные лагерные истории. Когда немцы напали на СССР, они выстроили огромные лагеря для многочисленных военнопленных. Один из лагерей находился в Вестфалленхофе. Каждого десятого русского там убивали, о чем свидетельствовали рвы, рыть которые немцы заставляли свои жертвы, и тележки, груженные голыми трупами. Когда было возможно, русские защищались. Вскоре стало известно, что немцы больше не подвергают риску своих собак, разве что пускают их с вооруженными часовыми, потому что животные исчезали. Пленного, на которого набрасывалась собака, чаще всего предохраняла от укуса толстая материя, и он вместо того, чтобы попытаться вырваться, запускал руку в пасть собаки и ломал ей челюсть. Изувеченных животных вскоре разрывали на куски, пожирали более сильные хищники. От них ничего не оставалось! Именно это и произошло сейчас. Маноло показывал свою разорванную куртку, а потом вымыл вином окровавленные руки под громкий белозубый хохот…

Эме обнаружил Пюига в укромном месте, которое служило им спальней. Пюиг, вытянувшись, читал при свете электрической лампы.

— Спасибо за Карлоса, — сказал Пюиг, опуская книгу.

И у него тоже был учебник испанского!

— Самый легкий способ выучить испанский, — со смешком сказал он. — Mi casa es suya. Мой дом — ваш дом, сеньор.

Пюиг подождал, пока Эме ляжет, потом потушил свет. А испанцы все еще пели про кровь и про смерть.

VII

После того как они покинули рудник Эскаро, никаких столкновений у них больше не было. Кривые пихты, выгоревшие альпийские луга, каменистая земля — таков этот край, напоминающий о конце света. Солнце жжет затылок и плечи, палит ноги, сверлит голову. Время от времени они спугивают птиц — белых куропаток, которые катятся в траве. Менее симпатичные галки летают над ними кричащими кругами.

В конце дня они перебрались через глубокие ямы, по форме напоминающие кастрюли — гора, эрозированная ветром, пыталась переломать им все кости, — быстро прошли по залитым солнцем высокогорным лугам. Они приняли ледяной душ и наконец с облегчением увидели Батерские рудники под навесом Канигу.

Как только выйдешь из лесу, видишь места, такие же неприветливые, как и Эскаро, — голую землю, поросшую торчащим кустарником, чебрецом цвета голубой гуаши, шиповником и укропом, которые вместе с ежевикой пожирают остатки рудника: кирпичи, скрученные железки, треснувшие плиты, валяющиеся на земле стекла — весь этот горный Женневилье. Скоро, однако, станет прохладно. Над долиной Рьюферер, над нежным Валлеспиром вырисовываются вершины гор.

— Здесь работал мой отец. Он был таким же рабом, как негр на хлопковых плантациях, — говорит Пюиг. — Деревья распиливали на бревна по пятьдесят кило каждое, и он на себе тащил бревна в Пи. Большую часть этого пути мы сейчас прошли. И если я выдержу, так потому, что он от этого помер.

Этот накопившийся в сердце гнев не может пробить броню усталости Лонги. Он знавал тяжелые переходы, хотя и по-иному тяжелые, но его вконец измотали этот пропитанный серой щебень, эти внезапные подъемы и спуски, необходимость все время быть начеку, и ноги у него совершенно разбиты.

Пюиг уже выставляет часовых. После истории в месте со столь подходящим названием «Живодерня» подобные предосторожности уже отнюдь не кажутся романтикой. Если этот форсированный марш отдалил их от одной опасности, то он же приблизил к другой. У немцев в руках Валлеспир. Заросли, как куропатки, бегут от Теты к Тешу, вот и все. Единственный их шанс на спасение — всегда оказываться там, где их не ждут.

Эме засыпает с трудом. Усталость жжет ему подошвы, хотя они уже не касаются земли. Коленные суставы словно поражены острым артритом. Мышцы бедер до самого паха пронизывает резкая боль. Как это ни парадоксально, его рана не очень напоминает о себе, во всяком случае, не так, как шея, которой он больше не может двинуть, не задохнувшись от боли.

Лежа с закрытыми глазами, он снова видит лицо фельдфебеля, который не хочет умирать. Бесконечное удивление отражается в его зрачках цвета серого шифера, искажает его рот, приоткрывающий протез — жалкий протез бедняка. С того мгновения, как пуля Эме пронзает ему сердце, фельдфебель падает все ниже и ниже. Карлос подходит, не видя раненого немца, а тот перекатывается на бок, высвобождает правую руку и наводит револьвер. Эме успевает увидеть радость, вспыхнувшую на этом лице-маске. Лонги стреляет; отдача такая сильная, что кажется, будто вальтер выскакивает из его руки. И тут начинается нескончаемая замедленная съемка. Револьвер фельдфебеля ползет, описывая дулом полукруг. Тело снова опускается на землю и застывает с этой серебряной гримасой. Конечно. Смерть фельдфебеля оккупационной армии. Да нет! Совсем не кончено! Изображение на экране скользит влево, как это бывает, когда человек поворачивает голову и его тошнит. Снова, ничего не замечая, подходит Карлос; раненый немец перекатывается на бок, высвобождая руку с револьвером. Снова возникает радостное выражение. Выстрел заставляет револьвер вздрогнуть. Серебряная гримаса… Эме что-то говорит — это комментарий к страшному фильму, пленка которого скручена в катушку. Сейчас Лонги рвет желчью. Голову словно сжимают тиски, по лбу струится пот.

— Тебе нехорошо? — слышится изменившийся голос Пюига.

Надо скрыть дурноту. Снова сомкнуть веки. Не шевелиться. Даже если фильм начнется сначала. Политком. Раненый фельдфебель. Револьвер боша. Выражение лица плохого актера. Выстрел. Подпрыгивающий револьвер. Маска фельдфебеля. Его падение. И все же фильм возникает кусками. Он сделан по трафарету. Лонги слышит свой собственный голос (он не поручился бы, что узнает его), словно бы записанный на пленку, лишенный своего тембра, неуверенный, как у того, кто плохо произносит свой текст:. «По-моему, это первый…»

И он падает, сраженный наповал.

— Знаешь, я уверен, что это первый, — говорит Эме. Фраза удивляет его, словно он уже произносил ее.

Он сидит на ящике, напротив него сундук. Рассвело.

— Моя очередь караулить!

Пюиг смеется.

— Ты такой смешной, когда спишь, неподвижен, как статуя!

— К… к… как… я сюда попал?

Эме смотрит на эту разрушенную контору и не узнает ее. Он ничего не помнит, кроме этих нескольких слов о «первом».

— Пешком пришел, старина, пешком! Да уж, не сказать, чтобы ты был в форме!

Пюиг не высказывает всего, что думает. Слишком глубоко укоренилась в нем привычка скрывать свое «я» — привычка бедного стипендиата, привычка педагога, затем — привычка Подпольщика, затем командира. И прежде всего он не говорит о том, что его друг Лонги очень красив нынешним утром, наконец-то спокойным. У него правильный профиль ангела из каталонского часослова, коротко подстриженные усы. О, вовсе не потому, что такое замечание может быть неправильно понято! Эта мысль ему и в голову не приходит! Просто-напросто он не сумеет это выразить. Только буржуа свойственно «ханжество». Но и Пюиг не меньший пуританин. Эме ни разу не слышал, чтобы Пюиг говорил о какой-нибудь женщине, кроме своей жены, которая живет в Ривсальте у его сестры.

— Ну, как ты себя чувствуешь?

— Мне хочется есть. Знаешь, по-моему, «первый» — это значит…

Пюиг повелительным жестом протягивает ему газету от вторника 26 июля — это утро стычки у «Живодерни». На первой странице «Эндепандан» напечатано восемь фотографий во всю полосу. Там гримасничающий Пюиг — форменный бандит! Под фото его послужной список — строк двадцать курсивом. А рядом лейтенант Лонги! Нельзя сказать, чтобы сходство было разительным. У него вид первого любовника в отпуску, офицера-дезертира. Когда и где это было снято? И кем? Воображение возвращается на несколько лет назад. Биография незавидная: пехотинец, получивший военный опыт в регулярных частях, репатриирован благодаря тому, что немцы чтут Женевскую конвенцию (только этого еще не хватало!), ушел в маки, возглавлял стычку на таможенном катере, и он же организовал операцию, подготовившую бегство Огюста, одного из руководителей террористов. Ну и ну! Они переместили центр тяжести сюда!