Высокая макуша - Алексей Корнеев

Странно как-то об этом подумать: жил человек — и не стало. Когда умирают старые, вроде смиряешься. А тут молодые. Ну, сколько моему отчиму? Тридцать четыре… Для меня и для Шурки он отчим, а для Мишки с Клавкой отец. Как бы ни относился он ко мне, пусть и немилосердно иной раз, а все равно его жаль. Я припомнил, как обижался на него, и вдруг почувствовал себя виноватым. Останься он живой, приди ОТТУДА — простил бы ему все, покаялся.

Теперь, выходит, за хозяина я в доме остался.

29 августа. Все лето работал в колхозе. Пахал и боронил, лошадей стерег, сено возил с покоса и копны хлеба к молотильной риге, делал все, куда меня посылал, что доверял, по моему умению и неумению, бригадир. Руки мои стали тверже, кожа на ладонях одубела.

В колхозе работа шла чуть не круглые сутки. Днем косили, вязали, возили снопы к ригам, а по ночам молотили, доставляли хлеб на станцию, в Заготзерно. Даже десятилетним находилась работа: то колосья собирали в поле, то взрослым помогали, насколько было сил. Спать приходилось по три, по четыре часа. И только если дождь пойдет, побольше отдохнешь. Да и в дождь-то находилась работа. Кто зерно сортирует в риге, кто на мельницу отправится (дали уже авансом понемногу хлеба). А чуть только дождь перестанет — идут копать кок-сагыз. Выращивать у нас его начали незадолго перед войной. Летом ребята собирали пух на семена, как с одуванчика, — по целым дням нагнувшись, так что к вечеру спина онемеет. А сейчас копаем корни. Он и правда похож на одуванчик, да только это растение особое, важное сейчас для обороны. Из корней его делают каучук, резину, а резина, известно, куда теперь идет, — все больше для автомашин. Так что не только хлеб или другие продукты дает наш колхоз, но и автомобилям «обувку».

9 сентября. В полдень, когда почтальонка разносила по деревне письма и газеты, дедушка Матвей садился перед своим окном на скамейку и начинал читать районную газету «Голос колхозника», которую прозвали у нас — «Голосок». На этом небольшом, напечатанном листе помещались сводки Информбюро про то, как на фронтах шли ожесточенные бои, как фашисты расстреливали, издевались над нашими, разрушали города, поселки и деревни. Прочитав это в первую очередь, дедушка Матвей принимался за районные новости, посмеивался или прицокивал языком, когда кого-нибудь «протаскивали» за неуправу с колхозными делами, за рвачество или хищение общественного добра.

— Лихо протянули, це-це-це! — восклицал он, поматывая головой.

Радио в нашем колхозе не было, все новости с фронта и тыла мы узнавали из газет. Обступив чтеца, люди слушали, вздыхали и сочувствовали, одобряли или поругивали. Даже Игнат Богоявленский, совершенно не умевший читать, и тот брал в руки районку и, перевернув ее вверх тормашками, вещал как громкоговоритель, так что и у нас, через речку, от избы Богоявленских все было слышно.

Когда дедушка Матвей кончал читать и свертывал «Голосок», я просил у него газету и начинал просматривать заново. Короткие заметки о колхозных делах казались мне до того простыми и знакомыми, что я невольно сопоставлял их с тем, что видел своими глазами. Пишут, к примеру: в таком-то колхозе дружно убирают хлеб, такие-то колхозники выполняют по полторы-две нормы, рожь молотят и фронту отправляют. «Так же и у нас ведь делается, — размышлял я. — Стоит заменить название колхоза, поставить фамилии наших людей, другие цифры — и вот тебе заметка…»

Я начал примечать, что делается в нашем колхозе, где хорошо, где плохо, прислушивался к разговорам, спрашивал и записывал себе на память. Потом накатал целых полтетрадки про то, как в нашем колхозе хлеб где еще не покошен, где не повязан или в копнах стоит, скоро уже осень, и надо бы торопиться, потому что хлеб нужен фронту, — написал об этом и даже не подумал, как примет мою заметку колхозное начальство, если ее напечатают. Но, кажется, ни в чем не соврал, фамилии и цифры поставил правильные, председателя или бригадира не упоминал, — словом, безобидная должна быть заметка. Затем поставил свою фамилию, сложил пополам тетрадные листы, склеил вареной картошкой конверт из той же тетрадки, указав адрес редакции (нашел его в газете), и отдал почтальонке.

Прошло с неделю. Как только тетя Дуня приносила свежие газеты, я тотчас же бежал к дедушке Матвею взглянуть на свою заметку. Но ее все не было. Отчаявшись, я подумал, что, может, не дошла она до газеты, и написал другую: авось повезет. Но следующий номер ошарашил и меня и колхозное начальство. Первым увидел мою заметку дедушка Матвей.

— Це-це-це, а кто же это наш колхоз пропесочил? — поцокал он, впиваясь в газету.

Я глянул через его плечо и обомлел от радости: под небольшим столбиком печатных строк стояла… моя фамилия. А назвали мою заметку, — ой-ой, будто по голове меня ахнули, — «Преступно затягивают уборку». Так и было написано черным по белому. Я молниеносно, быстрее дедушки Матвея пробежал глазами всю заметку и растерялся: здорово подправила редакция! Получалось так, что тучи беспросветные нависли над нашим колхозом и хлеб остался в поле, как у Некрасова несжатая полоса.

— Это что же, малый, це-це-це?.. Ты, что ль, протянул каш колхоз? — поднял на меня дедушка Матвей хитрые глазки.

— Н-нет, — соврал я, оправдываясь.

— А кто ж тогда, Иван Ветров?

Я молча отступил от дедушки Матвея, а тот головой замотал:

— Ну, достанется тебе от правления, если так. И надо же — колхоз свой протянул!..

В тот день я ходил сам не свой, будто зельем меня опоили. То закипала кровь от радости, что вот и напечатали первую в моей жизни заметку, и теперь читают ее не только у нас, но и во всем районе. А то вдруг холодело все внутри от мысли, что позовут сейчас в правление да и начнут меня песочить: нашелся, дескать, сочинитель, материно молоко на губах не обсохло, а он колхоз свой протаскивать. Хлеб-то скоро весь уберут, а ты там пишешь — «преступно затягивают»…

И действительно, шила в мешке не утаишь. Скоро все узнали, что заметка — дело моих рук (этому помогла почтальонка, припомнившая мои письма в редакцию). Дедушка Матвей вступился за меня, объяснил правленцам, что не иначе научил кто-то малого, вот и написал, — мыслимо ли, дескать, сочинить глупому подростку такую критику? Поговорили-поговорили правленцы, покосились-покосились на меня и притихли, будто ничего особенного не случилось. Да только ненадолго. Приходит через несколько дней газета, а там опять заметка про наш колхоз: «Покончить с отставанием». Не ждал я, чтобы этак залпами бабахали мои заметки.

— Кто ж это тебя научает-то? — допытывался дедушка Матвей. — Смотри, малый, брось ты эти штучки!

Потом и матери пожаловался: что это, дескать, твой малый-то пишет под чужую дудку, кабы не попасть вам в большую неприятность. Мать, конечно, заохала, поругала меня, наказав бросить баловство, которое не приведет к добру.

Но следующая заметка оказалась похвальной: я написал, как наши колхозники работают по-фронтовому, днем и ночью молотят, отправляют красные обозы с хлебом. Теперь уже никто, наверное, не сомневался, что заметки в «Голосок» пишу я, а не кто-то другой, и в шутку, а кто всерьез называли меня селькором. Я приободрился, присматривался ко всему, готовый взять любое событие на карандаш, писать свои заметки изо дня в день — только печатай, районка!..

А сегодня, подгоняя лошадей к конюшне, услышал, как прокричала с бугра почтальонка:

— Эй, мальчик, иди-ка деньги получи!

«Какие еще деньги?» — подумал я, направляясь к дому Родионовых. И вспомнил про крестную с дедушкой: может, они нам прислали? Оказалось, из «Голоска». Гонорар за первые мои заметки. 36 рублей 92 копейки… Я второпях расписался, где полагалось, подхватил деньги и с бьющимся сердцем, сдерживая себя, чтобы не помчаться что есть духу, быстро зашагал домой. Правда, деньги были невелики, но разве в этом дело? Главное — первый мой гонорар!

Дорогой я все думал, куда же их деть, эти деньги. Ботинки стоят не менее полтысячи. На кепку новую тоже не хватит. Хлеба купить на базаре — сто рублей буханка стоит, опять не выходит. «Стой, стой, — подумал, — отдам-ка я их матери, задолжала она кому-то за военный заем». Конечно, и на заем гонорара мало, но разве трудно мне написать еще десяток таких же заметок?.. Придя домой, я протянул матери все до копейки, она удивилась поначалу, но, узнав, откуда деньги, нахмурилась:

— Хватит тебе, малый, колхоз-то свой протаскивать. Через твою писанину нам ни работы не дадут, ни подмоги от правления.

15 октября. — Мам, а все-таки пойду я в школу, — сказал я на следующий день после того, как выкопали свою картошку.

— Ох, малый, до ученья ли тут? — вздохнула она. — Видишь, я больная, может, недолго и жить мне осталось. Кто будет кормить-то Мишку да Клавку? Разве наработается одна Шурка на всех?